Холера (сборник)
Шрифт:
На крыльце ждал хозяин.
Касторский сдернул кепку и непроизвольно принагнул бегемотский корпус.
В англизированном господине (седые усы щеткой, замшевая домашняя куртка, вельветовые брюки, серебристый ежик, трубка в желтоватых длинных пальцах) трудно было узнать Филю Попкова по кличке Гнида, сидевшего в 1979 году за изнасилование малолетки.
Миновали высокий зал с лестницей на второй этаж, – и утонули в пышном ковре шестиугольного, видимо, кабинета с книжными шкафами красного дерева по пяти стенам. Шестая, целиком стеклянная, выходила в огромный старый сад.
– Что будешь
– Да водочки, наверное, Филипп…
– Филя, Платоша, для тебя всегда и только Филя. А что водочки – это ты прав, нет ничего лучше после семи. Я-то, грешен, привязался вот к коньячишку, и хоть ты меня режь.
Касторский, если честно, тоже не отказался бы от этого «коньячишки» в низкой пузатой бутылке с буквой N, выдавленной в зеленом стекле. Но постеснялся. К тому же и поляну Филя накрыл знаменитую: паюсная икра, осетрина, малосольный огурчик, какая-то крупная фиолетовая ягода, похожая на сливу, но с острым запахом.
– Угощайся, Платоша, греческие оливы, вчера сын привез с Крита.
– У вас… у тебя сын?
– И дочь. Красавцы. И жена красавица. Третья, правда. Зато молодая. Я ж, ты знаешь, люблю молодежь… – Филя мило рассмеялся, показав роскошные зубы.
«Смотри-ка, нахал какой, намекает! – удивился Платон Егорыч. – Понимает, что помню, не строит целку. Молодец».
– Как же ты меня нашел, Платон? Жаль, денька бы на три раньше – попал бы на юбилей. Ох и праздник мои закатили, с салютом, с воздушным шаром… Шестьдесят человек – ровно по человечку на год! – опять блеснул голубоватым фарфором любитель молодежи.
– Пыня дал наводку. Помнишь Пыню-то?
По лицу Попкова пробежала тень.
– Не помню, – отрезал.
«Помнишь, Гнида, по-омнишь… Такое не забывается. Кто зубы-то тебе, тридцатилетнему ухарю, долотом выбивал по одному? Не помнит он…»
– Ну хорошо, Платон. К делу? Ты ж не просто так тридцать лет спустя приехал водочки попить?
Касторский помолчал, собираясь с духом.
– Баба одна есть… Как тебе сказать… Не баба – волчица в натуре. У нее и погоняло такое. Хочет меня упечь.
– Куда это?
– Туда, Филя, туда!
– И что, есть основания?
– При желании, будем говорить, найдутся… – уклончиво ответил властелин дерьмового царства.
– То есть выше крыши, – утвердительно кивнул Попков. – Ты сейчас где жопу-то греешь?
– В инфекционной…
– А, ну тогда понятно. Это не в той, где холера?
– Откуда?.. – вытаращился Касторский.
– От верблюда. Два дня все каналы трещали. Знаешь, как они любят страху-то нагнать: «Наши источники сообщают… два случая летального исхода, принимаются меры… главврач отказался прокомментировать…» Я фамилию-то не расслышал, а это ты, стало быть, у нас враг гласности! Мило, мило.
– Вот сволочи! – Касторский вспомнил телегруппу, которую взашей погнали с территории неделю назад. – Откуда их только принесло?! Два летальных исхода, значить… Источники! Да я в суд подам!
– Так что твоя баба?
– Ну, допустим, мне никто никаких летальных исходов не пришьет, бред какой-то, –
не слушал Касторский. – Но как это пускают в ихний эфир? И что еще за источники? Ты объясни мне, Филипп!– А у бабы другие аргументы? Чего она хочет?
– Она инспектор!
– Это я понял. Чего она хочет, ты можешь мне сказать?
– Чего она хочет – не важно. Она бабок НЕ хочет!
– О, это серьезно. То есть чисто личное?
– Вот именно.
– И чем я могу помочь?
– Филя! Ты прости меня, но мне Пыня сказал…
– Я не хочу слышать об этом пидарасе.
– …что у тебя… ну как бы… что ли, будем говорить, есть людишки… Короче, ее надо убрать, и очень срочно! Любые деньги!
Попков вскочил с кресла и вынул из кармана куртки какой-то прибор, похожий на рацию:
– Сейчас мои пацаны из тебя рыбу фиш сделают, сука!
– Филя! Не сердись, вспомни, кто тебе помогал, когда из тебя чуть рыбу фиш не сделали! Ты вспомни, к кому ты прибежал просить политического убежища? Филя!
– Хорошо, не будем о грустном. Кто старое помянет… Извини, я должен посоветоваться с одним толковым парнем…
– Каким еще парнем? Не надо ни с кем советоваться, Филя, прошу тебя!
Филипп Константинович (потому что надо же шестидесятилетнего человека называть как-то прилично) подошел к стеклянной стене и сделал знак кому-то, кто смотрел на него из сада. Платон, да, скорей всего, и сам Филипп не видели никого.
Через несколько минут в кабинет нехотя, нога за ногу, вошел мальчик лет десяти, очень худой, с большими жестокими глазами.
– Мой внук, Филипп Второй.
Мальчик кивнул.
– Скажи, Филипп, – заверещал вдруг Попков пронзительным голосом. – Помогать мне этому человеку или нет?
Мальчик на короткое мгновение впился в Касторского страшными глазами, отчего они сверкнули красноватым огнем. Но тут же погасли. Он поковырял большим пальцем босой ноги ковер и опять кивнул. И, не прощаясь, не проронив ни слова, так же лениво вышел.
– Он глухой, – сказал Попков, как будто это что-то объясняло, и снова подошел к окну.
– Ты по всем вопросам с ним советуешься? – усмехаясь, спросил Платон Егорыч.
– Да, – серьезно ответил Филипп Первый. – По всем. – Не оборачиваясь, заметил: – Уже поздно. Тебе пора.
– Да… конечно… – растерялся Касторский.
– Тебя отвезут.
– А… Мое дело?
– Энгельс Раиса Вольфовна. Усиевича, шесть, квартира… Короче, поезжай, Платоша.
Платон не помнил, как доехал до дому. Утром, еще не совсем проснувшись, изо всех сил захотел, чтобы все вчерашнее было сном.
В спальню вбежала жена в бигуди и распахнутом халате.
– Платоша! – кричала она. – Платон! Сейчас передали… Твою Раису…
– Что? – спросил Касторский шепотом, не открывая глаз.
– Нашли в подъезде, – тоже перешла на шепот Нина. – Сегодня рано утром. С двумя ножевыми…
– Ножевыми – что?!
– Ранениями… Второе смертельное. – Впечатлительная Нина заплакала.
Глава 9
На смерть сестры Сева среагировал примерно как Безухий – на пропажу пистолета. Он замкнулся в себе, два дня лежал не вставая, ни с кем, даже с Чибисом, не разговаривал.