Холера (сборник)
Шрифт:
Петр сплюнул табачные крошки и похлопал студента по плечу:
– Не зли меня, мальчик. Один академик у нас уже есть.
Михалыч пожал плечами:
– Сам спросил. Если для завязки разговора, тогда другое дело. А если тебя мое мнение интересует… Интересует?
– Ну.
– То мне не нравится, что вы все здесь уже ко всему привыкли.
– А ты?
– А что ты про меня знаешь? Я, может, здесь вообще отсиживаюсь. От ментов прячусь. Надежней местечка не придумаешь.
– Да иди ты знаешь куда… С тобой серьезно, а ты пургу гонишь…
Петр побрел к дверям черного хода, но Михалыч окликнул:
– Эй! Я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся. У меня бабок припрятано лимон баксов. Около того. На контору одну работал, с квартирами кой-чего химичили…
– Старушек мочил? –
– Не, не мочил, этого греха не было. Там система другая была, все по закону…
Михалыч, вечный студент Института культуры в Химках, который в девяностые годы тотальной смены вывесок, как и все остальные нормальные институты и даже училища, неожиданно стал университетом, – этот вышеуказанный Михалыч имел мечту. Съехать из блочного сарая, где жил в смежной двушке с матерью и братом там же, на Левобережной, – в особняк где-нибудь типа на Рублевке. Он презирал нищету своей семьи, одновременно же презирал и ненавидел богатеев, которые путем махинаций приобрели все то, что могло бы принадлежать ему, если бы в стране работал закон и людям платили по труду.
Так он стал размышлять, когда умер отец, отравившись подземными газами при прокладке очередной линии метрополитена имени Ленина. Именно с этого дня Слава стал называть себя Михалычем из соображений верности своему отцу, убитому природой и общей подлостью жизни. И, размышляя таким образом, пошел работать и неплохо зарабатывать в разных точках высоких широт. Разнорабочим в золотопромышленной артели, бетонщиком на сибирских стройках капитализма, китобоем, бурильщиком в Тюмени, а также барменом в Сочи, где год отогревался от полярных ветров.
Ради мамы он продолжал заочно учиться в Институте (университете) культуры на режиссера массовых зрелищ, плавно переходя из одного академического отпуска в другой.
На часть честно заработанных денег Михалыч купил квартирку поприличней и поближе к центру, остальное же положил в банк под большой процент. С банком произошло то, что при нестабильной экономике закономерно происходит с банками, и, пролетев в компании с остальными доверчивыми вкладчиками как фанера над Парижем, самурайски упорный Михалыч начал все сначала. Но теперь, кое-что поняв в жизни, парень нанимался в казино, боулинги, ночные клубы и прочие злачные места, где его мускулатура и общая физическая подготовка производили на работодателей благоприятное впечатление. Он был охранником, вышибалой, массажистом и очень короткое время даже мужчиной по вызову, каковая мерзопакостная мудянка закончилась тем, что он разбил одной клиентке фарфоровую челюсть и придушил ее золотистого пекинеса. Причем дама, расплачиваясь по таксе пятью зелененькими сотками, всего-то и спросила, сколько будут стоить два вызова. Тысячу, – немного удивился дурацкому вопросу Михалыч. А десять? – не унималась клиническая блондинка, что в сочетании со зрелым возрастом выглядит крайне провокационно. Тут жиголо и звезданул ей по зубам, а когда собачонка, сидевшая у клиентки на руках, вцепилась ему в лицо, неосторожно сжал пушистое горлышко.
Надо сказать, что в целом спокойный Михалыч с особой страстью – сильнее, чем мироедов, – ненавидел идиотов. Идиотами же считал большую часть электората: телеведущих, ментов, министров, солдат, офицеров, пенсионеров, коммунистов, демократов; все зло от них – такова была концепция вечного студента. А поскольку бороться с таким обширным злом невозможно, Михалыч, как мог, старался в картину мира вписаться.
Вершиной карьеры Михалыча конца нулевых была служба личным телохранителем у некоего заоблачного олигарха. Однако лакейская подкладка этой службы оскорбляла свободолюбивого самурая, и он уволился с огромным выходным пособием. Деньги умный Михалыч держал теперь не в банке – он купил землю в модном поселке Красная Пахра.
Там ему очень приглянулся один дом. Трехэтажный, с зеркальными окнами в косой крыше, с полукруглым мраморным крыльцом. Михалыч то и дело ходил смотреть на него, что-то зарисовывал в тетрадку и наконец познакомился с хозяином. Филипп Константинович торговал недвижимостью.
– Хотите работать со мной? – спросил симпатичный Филипп, сидя однажды с Михалычем за коньячком. – Дело несложное. Мы находим в
центре квартиру, где хозяин – одуванчик подревнее, и делаем ему или ей предложение, от которого он или она не может отказаться. За хорошую сумму старичку надо только подписать некоторые бумаги, которые делают нас его наследниками. Ну а когда он отходит в мир иной, мы продаем площадь и получаем свой законный навар. Я бы положил вам… ну… процентов двенадцать от сделки.– А старик… он… – Михалыч пытался найти правильные слова, – он… умирает своей смертью?
– Голубчик! – развел руками Филипп Константинович. – Вы за кого же меня принимаете? Неужели я стал бы вас, человека малознакомого, втягивать в какое-нибудь преступление? Вы же на меня донесете, правда?
Михалыч прямо посмотрел Филиппу в глаза и ответил как на духу:
– Правда.
– Ну вот и чудненько. Вы должны понять одно: все абсолютно в рамках закона. И очень, очень большие деньги. Миллионы. Вы ведь хотите дом вроде моего?
Несколько дней Михалыч, как в том анекдоте, думал – в чем же наколка? И так и не придумал, поняв одно: Филипп – гений.
И покатилось. За пару тысяч долларов редкий старик отказывался оформить завещание. Поиском клиентов занимались другие люди, занимались грамотно: в картотеке Филиппа Константиновича значились только одиночки без единого родственника. Физических лиц во всей цепочке было два: Михалыч да прожженный нотариус, который заверял завещание и вообще ничем не рисковал. Деньги перечислялись со счета на счет безналичными платежами, Филипп выдавал Михалычу в конверте его долю, Михалыч, испытывая глубокое недоверие к банкам, прятал деньги в ячейках автоматических камер хранения на разных вокзалах столицы, постепенно становясь миллионером.
Дом с обсерваторией для умного братишки и зимним садом для мамы рос на глазах. Пока Филипп не призвал однажды Михалыча и не приказал:
– Исчезни, Славик. На месяцок, не больше. Гриб поганый с Остоженки навел на тебя.
– Но, Филипп Константиныч, все же в рамках…
– Станислав, не будь дураком. С такой охапкой липовых документов… Один паспорт не меньше пятака потянет. Выйти на тебя, конечно, не просто, но этот лихой одуванчик умудрился тебя сфотографировать. У него, конечно, не все дома: говорит, ты ему угрожал, шантажировал. Говорит, подписал под нажимом. Чуть ли не физическим. Слушай, ляг на дно.
– А вы-то откуда знаете?
– Ты еще не привык, что я все знаю?
Тогда и пришел вечный студент Михалыч сдаваться в Майбороду, о чем не знала ни одна живая душа, кроме Филиппа. Он же и присоветовал: лучше больнички, сказал, особенно режимной, нигде не отсидишься. Хорошо бы, конечно, в психушку, но туда не возьмут, слишком уж нормальный. А вот инфекционка – самое оно.
Не следует думать, что Михалыч все это рассказал Пете Сахронову (которого числил закоренелым идиотом) во время перекура. Нет, конечно. Оборвал себя на самом интересном месте, заржал и шепнул напарнику на ухо:
– Шучу, Петр. Я бедный студент. Как Остап Бендер. А революционная ситуация пока еще не назрела. Ждем-с.
Старшина плюнул и подумал про себя: «Придурок. Ошибся я в тебе, Михалыч». И повторил вслух:
– Придурок, мать твою.
И ушел. Бедный, одинокий генерал, с каждым днем теряющий остатки своей армии.
А Кузя кричал в пролет черной лестницы женским голосом:
– Петя! Славик! Домой! Оладушки стынут!
Глава 12
Касторский больше не мог. В этом смысле до революционной ситуации было рукой подать. Страх и совесть не давали ему спать, Платон почернел, исхудал. Нина настаивала, чтобы муж поехал в санаторий Фабрициуса и принял курс ванн. Но после Кузиного десанта главврач боялся оставлять больницу, хотя в отделении совсем не появлялся: во-первых, видеть не мог проклятого Кузю, а во-вторых, сил не было встречаться с Энгельсом. Касторскому казалось, что братец обо всем догадывается, и бойкие глазенки малыша преследовали его днем и ночью. Он стал читать Достоевского, чего делать уж никак не следовало, и в каждом, включая Нину, ему мерещился зловещий Порфирий Петрович. В ночных кошмарах Платона Егорыча Энгельс противоестественно совмещался с жутким мальчишкой, внуком Попкова, и пронзительно верещал: «Вы и убили-с!» Желание исповедаться больше убийцу не посещало.