Холодный туман

— Что — иначе? — спрашивал Валерий, заранее зная ее ответ.

Она решительно отвечала:

— Иначе — перед тем, как мне уехать, я обо всем расскажу всем летчикам. Пусть вся эскадрилья узнает, кто есть кто. Кто есть начальник штаба, кто есть ты…

— И кто есть ты? — перебивал он ее.

— Да. И кто есть я. Можешь не беспокоиться, у меня хватит сил перенести то, что заслужила.

Он и верил ей, и не верил. Иногда ему казалось: она просто пугает его, ей доставляет удовольствие видеть, как он с одной стороны боится разоблачения, а с другой — и в не меньшей степени, его пугает даже мысль о том, что ему придется отправиться в действующую армию. Несколько раз он спрашивал у самого себя: «Чего Вероника хочет? Почему с таким упорством добивается его отъезда на фронт? Что это ей даст?»

Ответить на эти вопросы он не мог.

А Вероника?

А Вероника была твердо уверена в том, что они оба обязаны идти воевать. О-б-я-з-а-н-ы! Только так они могут искупить свою вину, свое моральное падение, свое п-р-е-д-а-т-е-л-ь-с-т-в-о. Только так. Другого выхода у них нет. И быть не может.

Сегодня утром она ему заявила:

— Или мы сейчас вместе с тобой идем к Мезенцеву, и ты при мне вручаешь ему просьбу об откомандировании на фронт, или… Ты все понимаешь?

Он все понимал. Ее решительный вид говорил ему, что это последнее ее слово. Она будто свихнулась от своих дурацких мыслей об искуплении, вон какими злыми глазами она на него смотрит. Как на врага. Будто никогда и не было в их жизни любви друг к другу, будто они всегда были чужими.

Он пошел ва-банк:

— Тебе ведь придется признаться, что ты — шлюха. Продажная шлюха.

— Конечно, — ответила Вероника. — От этого никуда не уйдешь.

— И ты должна будешь сказать, что отдалась Мезенцеву по личному своему желанию. — Он зло рассмеялся. — Не я же упросил тебя ложиться с ним в постель. Ты, наверное, только и мечтала об этом, когда шла к нему.

— Какая же ты сволочь! — презрительно, однако внешне спокойно сказала Вероника.

— И кто тебе поверит, — продолжал Валерий, — будто я просил тебя идти к Мезенцеву? Ведь все знают, какой он бабник, и чтоб муж посоветовал своей жене отправиться к этому бабнику, да еще в полуночный час… Ха-ха-ха! Все куры в Тайжинске подохнут со смеху, если такое услышат.

— Они подохнут не только от этого, — сказала Вероника, взглянув на Валерия ненавидящими глазами. — Они подохнут в ту минуту, когда услышат, как храбрый, мужественный, героический летчик Трошин навзрыд рыдал вот такими слезами, узнав от своих друзей, что его могут послать на фронт… Вот так-то, бывший мой муж. Да, да, не пяль на меня удивленные глаза, именно бывший. Неужели ты не понимаешь, что женщина многое может простить мужчине, но только не его трусость, которая вызывает презрение? А это одно из самых сильных чувств. Ты этого не понимаешь? Раньше я тоже этого не понимала. До т-о-й ночи… Но теперь… Если даже мне доведется пройти войну и вернуться оттуда живой, к тебе я никогда не вернусь. Никогда, слышишь? Никогда, никогда!

Она несколько раз взмахнула рукой, как бы подкрепляя этим решительным, не по-женски резким жестом свои слова. Потом подошла к буфету, сняла с полки бутылку с коньяком, налила полную рюмку, выпила коньяк одним большим глотком и с силой швырнула рюмку себе под ноги. Осколки, точно брызги родниковой воды, разлетелись в стороны.

— В общем так, летчик Трошин, даю тебе пять минут на обдумывание. Слышишь? Или мы вместе идем к Мезенцеву и ты при мне вручаешь ему рапорт, или… Это мое последнее слово…

Прочитав рапорт, капитан Мезенцев вначале коротко взглянул на Валерия, потом остановил взгляд на Веронике и спросил, опять-таки у нее, а не у него:

— Чем объяснить такой, простите, не совсем, по-моему, обдуманный шаг? Туда ведь, образно говоря, дорога короче, чем оттуда. Надеюсь, вы это понимаете?

Валерий молчал, стараясь не смотреть на Мезенцева. Он стоял перед ним так, как подчиненные стоят перед своим командиром в ту минуту, когда их отчитывают за какую-нибудь провинность. Где-то там, в его черепной коробке, по-мышиному копошились совсем не похожие друг на друга мысли. То он думал о том, что завтра же, после отъезда Вероники, он прибежит сюда в штаб и скажет Мезенцеву, что он, летчик Трошин, передумал и просит вернуть его рапорт, так как ему вдруг стало ясно, что здесь он нужен не меньше, чем на фронте, то ему хотелось отбросить всякое стеснение и тут же, при Мезенцеве, начать умолять Веронику, чтобы она перестала его мучить, надеясь, что Мезенцев его поддержит, так как и у него, у Мезенцева, рыло тоже в пуху, а то совсем неожиданно он мысленно решался послать ко всем чертям собачьим и Веронику, и Мезенцева, и заявить им, что он и без них давно уже хотел подать вот такой же рапорт, какой подал сейчас, но не сделал этого до сих пор только потому, что…

Вот почему он до сих пор не сделал этого, объяснить он не мог и продолжал стоять перед Мезенцевым, вытянувшись по стойке «смирно», ненавидя и Мезенцева, и Веронику, и самого себя.

А Вероника сказала Мезенцеву:

— Во-первых, шаг этот вполне обдуманный, а во-вторых, хотелось бы, чтобы право решать такие вопросы было предоставлено нам самим. Мы не дети, чтобы нуждались в «отеческой» опеке.

Слово «отеческой» она произнесла с такой злой иронией, что Валерий подумал: «Дура! Дура набитая! Он же сейчас стукнет кулаком по столу и пошлет и ее, и меня ко всем чертям… А впрочем, это было бы не так уж плохо…»

Однако, Мезенцев сделал вид, будто он и не заметил этой едкой иронии. Сказал, спокойно глядя на Веронику:

— Пожалуй, вы правы. И я в ближайшее время удовлетворю вашу просьбу, — он улыбнулся. — Кстати, это не так уж трудно сделать. И если бы не ваше ходатайство в прошлый раз…

Вероника не дала ему договорить.

— Нам все это известно. И мне, и летчику Трошину. Кстати, ему также известно, какой ценой заплачено за удовлетворение этого ходатайства. Вас это удивляет? Между прочим, если вы на этот раз найдете с летчиком Трошиным общий язык, и он по-прежнему останется здесь, можете не сомневаться, что обо всем тут же узнает командир эскадрильи Петр Никитич Шульга, а затем — и вся эскадрилья. Если этого окажется мало, обо всем узнают и в штабе училища.

— Это что — ультиматум? — как-то уж очень жалко усмехнулся Мезенцев. — Вы подумали, в какое положение можете поставить И своего мужа, и, главное, себя?

— Подумала, — бросила Вероника. И небрежно кивну лав сторону продолжавшего стоять истуканом Валерия. — Идем.

Они уже дошли до дверей, Валерий уже приоткрыл их, как Вероника вдруг остановилась и, оглянувшись на Мезенцева, сказала:

— Я по себе знаю, что вы за человек, Виктор Григорьевич. Знаю, что вы ни перед чем не остановитесь, чтобы затащить в постель такую дуру, как я. Не так давно вы пытались нечто подобное сделать с Полиной Ивлевой, с этой несчастной женщиной, в несчастье которой в какой-то мере повинны и вы, и Трошин, и я. Так поступать с человеком, хлебнувшим горя через край, могут только отпетые негодяи, Виктор Григорьевич. — Идем! — снова сказала она Валерию и захлопнула за собой дверь.

Сколько раз потом Вероника вспоминала этот недлинный разговор с Мезенцевым! И всегда удивлялась: откуда к ней пришла в тот день, впоследствии поражавшая ее саму, такая неукротимость, почти исступление? Как он тогда сказала Мезенцеву? «Знаю, что вы ни перед чем не остановитесь, чтобы затащить в постель такую дуру, как я». И еще: «Так поступать с человеком, хлебнувшим горя через край, могут только отпетые негодяи, Виктор Григорьевич».

Да, хорошо, очень хорошо она тогда сказала. Доведись ей все это повторить, она повторила бы, не задумываясь. Ничего лучшего ни Мезенцев, ни она сама не заслуживали…

А Валерий Трошин?

Через месяц после того, как Вероника прибыла в санитарную часть пехотной дивизии, она получила от Полинки письмо. Полинка писала, что вскоре после отъезда Вероники улетел с другими летчиками на фронт и Валерий. Больше о нем Вероника ничего не знала. И узнавать не хотела.

Правильно в народе говорят: неисповедимы пути Господни, как неисповедимы и пути человеческие. Кто мог предсказать, что однажды Веронике скажут: собирайся, сестра, к вечеру вместе с хирургом полетишь в партизанский отряд, в котором тяжело ранен командир разведки этого отряда — человек необыкновенного мужества и необыкновенной, доходящей до дерзости, отваги — ходят о нем среди народа легенды, а немцы за его голову сулят крупную награду.