Холодный туман

Он так резко обернулся к ней, что она даже испугалась.

— Как ты сказала? — ухватив ее за плечи и довольно-таки сильно встряхивая, спросил он. — Ну-ка повтори, как ты меня назвала?

— Как назвала? — Вероника засмеялась. — Так, как тебя называли в Испании. Или ты забыл?

Он смотрел на нее такими растерянными, ничего не понимающими глазами и продолжал ее встряхивать за плечи, хотя теперь уже и осторожнее. Он был совершенно уверен, что никто, кроме командира и комиссара отряда, ничего не знает о летчике Николасе. Только им двоим он поведал о том прошлом, которое связывало его с этим именем. Только им. А в них он был уверен, как в самом себе. Он, например, знал, что однажды оттуда, с Большой Земли, в отряд пришел запрос: кто такой Бабичев, его прошлое, не был ли он в Испании, не был ли летчиком? Отсюда ответили, что Бабичев Михаил Терентьевич крестьянин из села такого-то, в Испании никогда не был, летчиком тоже, до войны работал трактористом.

Больше никто ни о чем не запрашивал. Может, и проверяли достоверность ответа на свой запрос, да ведь в одном только районе, где когда-то жил Николас, не менее полутора десятков Бабичевых, из них половина трактористов. А Михаил Терентьевич Бабичев — настоящий — в самом начале войны погиб в соседнем партизанском отряде.

Так откуда же вот этой милой медсестре, похожей на цыганку, известно то, что известно здесь только двум человекам?

Вероника не стала испытывать его терпение. Коротко рассказав ему о Тайжинске, о Денисио, который тоже ушел на фронт, сказала, что от него, от Денисио, она однажды и услышала его фамилию и вот это странное имя «Николас». А вот здесь, когда она решила, что командир партизанской разведки и есть тот самый Николас, ее все время подмывало спросить, почему бывший летчик Бабичев с его опытом войны в Испании, вдруг перестал быть летчиком и стал партизаном. Почему? Может быть, Николас расскажет ей об этом? Если, конечно, тут нет какой-нибудь тайны… А может, в воздушном бою его сбили немцы, он выпрыгнул с парашютом, попал к партизанам да так и остался с ними, временно, конечно? А вот теперь, после того, как совсем поправится, вернется на Большую Землю и снова станет летать?

Вероника ожидала, что он сейчас ответит на ее вопросы и, хотя немного, расскажет о себе (очень, очень ей хотелось узнать о нем побольше), но Бабичев неожиданно спросил:

— Можно, я тебя поцелую?

Она посмотрела на него не то удивленно, не то растерянно, но ответила не очень-то раздумывая:

— Можно.

Потом он сказал:

— Ты много для меня сделала, Вероника.

Она улыбнулась:

— В основном — доктор, а не я.

— Я о другом. Я о твоем внимании, о заботе. Я все время это чувствовал… Вот ты говоришь: «Мы скоро с тобой расстанемся». А мне тоскливо от этих слов.

— И мне, — призналась Вероника.

Он пристально посмотрел на нее и спросил:

— Правда?

— Правда, — ответила Вероника. И в свою очередь спросила: — А ты не собираешься туда? — она глазами показала на небо.

— Нет. Пока нет. Потом я тебе расскажу — почему.

— Потом? Когда — потом? Наверное, за мной скоро прилетят.

— Если ты захочешь остаться с нами, за тобой не прилетят. Командир отряда скажет, что здесь ты нужнее, чем там. Если, конечно, ты захочешь остаться с нами, — повторил Бабичев.

— Я хочу остаться с вами, — сказала Вероника. — Я хочу остаться с тобой. — Минуту помолчала и добавила: — Тебе еще нельзя оставаться без помощи медицинской сестры.

— Только поэтому ты хочешь остаться?

— И поэтому, — сказала Вероника.

— Можно, я поцелую тебя еще один раз?

— Можно…

Правильно говорят в народе: неисповедимы пути Господни и неисповедимы пути человеческие…

Могла ли Вероника, навсегда покидая Тайжинск, предполагать, что сведет ее судьба с человеком, дорога которого будет такой трудной и тернистой. И что пройдет она с этим человеком весь нелегкий путь до самого конца и никогда, даже в минуту отчаяния, даже в ту минуту, когда им обоим будет казаться, что кроме пропасти впереди у них уже ничего не осталось, даже в такую минуту Вероника не пожалеет о выборе своего пути. И если в конце этого пути у нее кто-нибудь спросит, была ли она счастлива, коротко ответит:

— Да. Была…

Глава восьмая

1

Бывает так: проходит в бою минута, а тебе кажется, будто ты находишься в этой сумасшедшей карусели уже целый час. Ты ловишь в прицел бросившего в пике свой «фоккер» немца, открываешь по нему огонь из пулеметов и пушки, но «фоккер» уходит, ты почти вгоняешь его в землю, а в это самое время слышишь полный неистовства голос ведомого: «Слева пара „худых“!» Да, вот они, вынырнувшие словно из ада со свастиками на бортах, летят на тебя крыло в крыло, твой опыт подсказывает, что в кабинах «мессеров» сидят закаленные в воздушных боях выкормыши Геринга, наверняка увешанные крестами, они не боятся ни черта, ни дьявола, и хотя ты немало уже повидал таких, как они, не почувствовать пусть даже на короткий миг страха за свою жизнь (словно какое-то злое насекомое на лету ужалило тебя в самое сердце) ты не можешь. Но лишь на короткий миг. А уже в следующее мгновение твой истребитель, подчинившись твоей воле и наитию (пускай некоторые умники не подсмеиваются над этим словом: наитие летчика-истребителя это даже не инстинкт, это подлинное вдохновение, оно живет в летчике, он сам взрастил его и вскормил своим опытом), какой-то сложнейшей фигурой высшего пилотажа, именно той фигурой, которая только и может спасти его от гибели, уходит от преследования, чтобы тут же броситься на них в атаку, крикнув ведомому: «Прикрой, атакую».

Если бы с того момента, когда летчик ловил в прицел «фоккера», и до его решения атаковать двух «мессершмиттов» кто-то засекал время и потом сказал летчику, что прошло пятьдесят секунд (а то и меньше!), он не поверил бы. Пятьдесят секунд? Меньше минуты? Быть того не может! Не то что час, целая жизнь прошла за это время. Вон падает, точно ком огня, чей-то подожженный истребитель (свой? чужой?), но так же мог падать и он сам, а вон, оставляя за собой широкую полосу черного дыма, уходит тот самый «фоккер», которого он не смог достать. Теперь его никто не преследует — с ним уже все кончено. А выше, под белым прозрачным облаком (словно кто-то растянул на небе ажурное кружево), кружатся в неистовой схватке две пары: два «мессера» и два «Яка»; надо идти на помощь. И это все за пятьдесят секунд?

Однако бывает и по-другому.

Чернеет небо от шлейфов дыма, расцвечивается оно пулеметными трассами, горят в нем, взрываясь и пламенеющими осколками падая на землю самолеты, эфир гремит позывными: «Ахтунг, ахтунг!». «Не уйдешь, сволочь!», «Прикрой, Алеша!» — все это разворачивается у летчика на глазах, карусель то растягивается вширь на километры, то медленно сжимается, словно вбирая в себя всю картину боя, потом опять какая-то неведомая пружина разбрасывает по сторонам, вверх и вниз истребители ненавидящих в эту минуту почти звериной ненавистью людей. От перенапряжения физических и духовных сил пот стекает по щекам, солью режет глаза, но летчику кажется, будто схватка с противником длится всего несколько секунд, она только началась, он готов чертить своей машиной небо так, как в грозу его чертят молнии.

И если бы в эту минуту ему сказали, что бой уже длится давно — разве он не чувствует, как смертельная усталость давит на его плечи, разве он не видит прибор, показывающий, что бензина в баке осталось, дай боже дотянуть до аэродрома? — летчик этому тоже вряд ли поверил бы. Бой начался давно? Не может этого быть, он ведь только-только взлетел со своими друзьями!

…Нечто подобное испытывал сейчас Денисио, пролетая над полями и селами, над речками и речушками, которые как будто были ему знакомы, но которые он узнавал с великим трудом. Эскадрильи их истребительного полка перебрасывали с одного участка фронта на другой, но теперь летели они уже не на восток, а на запад. Позади остались отчаянные воздушные бои на Кубани, куда слетелось все самое знатное воронье военно-воздушных сил рейха. Геринг послал сюда лучшие воздушные эскадры: 3-ю истребительную эскадру «Удет», 51-ю «Мельдерс», 54-ю «Зеленое сердце» и «Бриллиантовую эскадру» — особую группу асов на «фокке-вульф-190». Денисио был уверен, что кое с кем из них ему уже приходилось встречаться или над Сарагосой, или над Севильей, или над оливковыми рощами на склонах горного хребта Гвадаррамы. Как и там, в Испании, так и на Кубани, они тоже господствовали в воздухе, хотя здесь господство их было не так заметно: командование наших ВВС тоже бросило сюда лучших летчиков, которые сумели поубавить спеси у фашистских асов.

На всю жизнь также запомнились схватки над горами Кавказа, над вечными снегами Марухского и Клухорского перевалов, позади остались могилы многих друзей-однополчан — вечная боль в сердце, кровоточащая рана, которая вряд ли заживет до конца дней.

И порой кажется летчику Андрею Денисову, будто только вчера, да, будто только вчера он, сцепившись с «Фоккером» над Керченским проливом, бил его до тех пор, пока тот, прошитый пулеметной очередью, нырнул в задымленные сверху волны; а схватка над от края до края пылающим Новороссийском, когда на него навалились сразу три «мессера» — разве это было не вчера? Денисио и сейчас видит на мгновение мелькнувшее тогда перед ним залитое кровью лицо немецкого летчика-истребителя, которого он расстрелял почти в упор. Оно показалось ему (а может, так оно и было не самом деле) лицом совсем старого человека, изможденного, измученного постоянным ожиданием смерти. И что-то в себе преодолевая, заглушая в себе какое-то непрошеное чувство, похожее на сострадание, Денисио тогда почему-то подумал только об одном: «У него, наверное, не только куча детей, но и куча внуков. Так какого же дьявола он сюда прилетел?!»

А Марухский перевал? «Эдельвейс» — альпийский цветок — так красиво немцы назвали операцию по захвату Кавказа. Лезли, напролом лезли немецкие горные стрелки через перевалы Кавказского хребта, пытаясь выскочить к морю. А наши должны были насмерть стоять на Клухорском, Марухском и других перевалах, борясь не только с немцами, но и с наползающими на них ледниками. Сколько солдат навечно вмерзли в синеву прозрачного льда, сколько их было засыпано снегом, замуровано в ледяных склепах.

Маленькие безоружные «У-2» возили на перевалы снаряды, мины, сухари, патроны, садились в прорытые солдатами снежные туннели и в такие же снежные узкие (только бы не зацепиться крылом за стенку) коридоры, разгружались и тут же снова взлетали, бреющим над скалами летели на Сухумский аэродром, а через десяток минут — снова в горы. А там, над горами, их поджидали «мессершмитты» и «фокке-вульфы» — легкая ведь добыча! В кабинах «У-2» — мины, снаряды, взрывчатка, одна короткая очередь — и в воздухе, отражающем лазурь моря, красивый фейерверк.