Холодный туман

— Отставить!

Однако Черемушкин продолжал бежать к «мессершмитту» пистолетом в руке, то ли не слыша приказания Миколы Череды, то ли полагая, что это приказание относится не к нему. И тогда Микола крикнул:

— Петька!

Механик остановился, точно вкопанный. А Микола спокойно приблизился к нему, взял из его руки пистолет и вложил в кобуру Черемушкина.

— Не надо, Петро, — сказал он механику.

— Почему — не надо? — от возбуждения у Черемушкина подрагивали губы. — Почему не надо, командир? А Василь Иваныч…

— Сдается мне, — сказал Микола, — это не тот немец.

— Как это не тот? Немец же!..

— Не из той породы, — ответил Микола. — А вообще разберемся…

Было Ноэлю Шмеллингу что-то около семнадцати, когда его мать, известная пианистка, впервые повезла сына к морю. Привыкший к городскому шуму и к городской суете, Ноэль вначале не очень поддался обаянию тихого шума вечерних прибоев, голубых отсветов заходящего солнца или грозного рокота пенистых гребней волн, предвещающего бурю. Нельзя сказать, чтобы все это не трогало его довольно впечатлительную душу, но трогало оно не настолько, чтобы пробудить в нем какую-нибудь необычную мечту, породить какое-то необыкновенное желание.

Но однажды, сидя в одиночестве на песчаном берегу и как обычно размышляя о многом и ни о чем, Ноэль Шмеллинг стал пристально наблюдать за взлетающими с берега и улетающими в туманную даль моря белокрылыми чайками. Куда и зачем они улетают он, конечно, не знал. Его почему-то увлек сам процесс полета чаек. Вот они возвращаются из туманной дали, парят над легким прибоем, и в этом парении Ноэлю кажется что-то волшебное, сказочное. Ни одного взмаха крыла, ни одного заметного движения — они словно бы застыли в воздухе, повисли в его невидимом восходящем потоке и вроде как с удивлением смотрят на одинокого юношу, в душе которого все растет и растет невольная зависть к птицам, которых природа наделила волшебным даром парить над землей.

Вечером он стал рассказывать матери о своих чувствах, рожденных во время наблюдения за чайками, но она или не поняла его чувств, или просто не смогла разделить его восторгов. Она, как всегда, жила в другом, не очень ему понятном мире — в мире звуков, которые слышала даже во сне.

С тех пор прошел почти год, те ощущения, которые он испытал на море, постепенно уступили место другим, более свежим и, пожалуй, более сильным. Уступили, но совсем не стерлись, иногда Ноэль памятью к ним возвращался, и тогда они, хотя и на короткое время, захватывали его, он вновь видел море в легкой дымке и застывших над ним в неподвижности парящих чаек.

Больше того, если раньше он, наблюдая за пролетающими высоко в небе клиньями бомбардировщиков или истребителей никакого волнения не испытывал, то теперь ему часто хотелось быть там, вместе с теми, кто сидел в кабинах этих бомбардировщиков и истребителей, и наслаждался, как ему казалось, необыкновенными переживаниями, свойственными лишь птицам. И когда ему однажды его друзья предложили записаться в любительскую школу летчиков, он, не раздумывая, согласился.

Нет, Ноэль Шмеллинг и думать не думал о том, чтобы стать летчиком-профессионалом; ну, вылетит самостоятельно, попарит над полями и лесами, наподобие чайки, вкусит этого сладкого плода — и все. Отец его был великолепным хирургом, его знала почти вся страна, и Ноэль давно уже решил, что пойдет по стопам своего родителя. «Нет выше того призвания, — говорил отец, — которое направлено на спасение человека от преждевременной смерти и на облегчение его страданий. Быть милосердным — это значит быть истинным слугой Божьим, это значит идти по стопам Христа».

Слова эти с раннего детства запечатлелись в душе Ноэля; будучи человеком глубоко религиозным, как и все в их семье, он и готовил себя к миссии врачевателя человеческих страданий.

Но вот началась война, всех, кто закончил любительскую летную школу или еще продолжал учиться в ней, мобилизовали в армию и направили уже в профессиональные летные училища. Через два года Ноэль Шмеллинг вопреки своему желанию стал военным летчиком-истребителем. На восточном фронте уже вовсю полыхало пламя войны, по улицам городов и сел Германии с факелами и победными песнями-маршами вышагивали одурманенные гитлеровской эйфорией молодые и старые немцы; жестокости, звериной ненависти к «врагам великой Германии», в первую очередь — советским людям, денно и нощно курился фимиам, и только чудом можно было объяснить тот факт, что тысячи и тысячи немцев, и в их числе дружная семья Шмеллингов, не поддались массовому безумству и сделали все, чтобы остаться людьми.

Когда Ноэлю Шмеллингу пришла пора отправляться на фронт, отец пригласил в свой кабинет сына и супругу и сказал:

— Мой дед и мой отец, как вы знаете, были врачами, и жизнь каждого из них была посвящена избавлению людей от мук телесных, а следовательно и — духовных недугов. Я принял от них эстафету и мечта моя — передать ее тебе, мой дорогой Ноэль. Сейчас ты уходишь туда, где человека превратили в зверя, жаждущего крови. Я заклинаю тебя, сын, не стать на этот путь, заклинаю спасти свою душу от самого тяжкого греха — человекоубийства. Если будет на то воля Божья — прими смерть, но не подвергни смерти другого… Обещаешь ли ты выполнить мою последнюю волю? Последнюю, потому что неведомо нам, доведется ли встретиться вновь на земле.

— Обещаю, отец, — может быть, слишком уж торжественно, но убежденно ответил Ноэль. И в его словах звучала искренность — он и сам дал себе клятву, что от его руки не прольется и капля человеческой крови.

Вначале он хотел дезертировать, куда-нибудь уехать, укрыться в каком-нибудь глухом уголке страны, но, во-первых, вряд ли ему удалось бы найти такой уголок, и во-вторых (что было главным), никто не мог бы в таком случае поручиться за жизнь и безопасность его отца и матери — слишком длинные руки были у гестаповцев и слишком беспощадными были эти люди-выродки.

Трудно, ох как трудно было летчику-истребителю Ноэлю Шмеллингу исполнить волю отца и не преступить свою клятву. Вот он вместе с другими летчиками вылетает на задание, вот они ввязываются в воздушный бой, по нему русские авиаторы ведут огонь из пулеметов и пушек, он тоже вроде отвечает им тем же, но его пулеметные трассы не могут причинять им вреда, потому что Ноэль Шмеллинг посылает их мимо цели, хотя в это время пуще смерти боится, как бы кто-нибудь из немецких летчиков не проник в его тайну, как бы не заподозрил его в обмане. Тогда — гестапо, пытки и гибель не только его самого, но и горячо любимых им матери и отца. Иногда он в душе даже молил Бога, чтобы однажды его «мессер» был подожжен и — вместе с машиной сгорел бы и он сам, однако судьба все время оберегала его от смерти, — словно задалась целью изо дня в день подвергать его душевным мукам.

Однажды его вместе с другим летчиком-истребителем послали на очень важное, как им сказали, задание: уничтожить автобусы, которые, замаскировавшись под госпитальные машины, увозят кучу секретных чертежей какого-то нового военного изобретения. Возможно, сказали им, в автобусах будут находиться дети. Это тоже для маскировки. Потому не обращать на них никакого внимания.

В паре с Ноэлем Шмеллингом летел летчик Шпеер — фашист до мозга костей, садист, каких не часто встретишь даже среди головорезов Геринга. Когда он начал с бреющего полета расстреливать высыпавших из автобусов детей, у Ноэля Шмеллинга возникло непреодолимое желание дать хорошую пулеметную очередь и по самому Шпееру, однако тот, похоже, был все время настороже — он, видимо, давно уже в чем-то подозревал Ноэля (как-то даже спросил, ехидно усмехнувшись: «Много у тебя на счету сбитых большевиков, Ноэль? Что-то я не слышал о твоих блистательных победах…»), и сейчас Ноэль не сомневался, что Шпеер присматривает за ним.

После, когда они вернулись на свой аэродром и Шпеер, как старший по званию, стал докладывать о выполнении задания, он снова не преминул сказать:

— Я что-то не заметил особого старания у храброго летчика обер-лейтенанта Шмеллинга. Внимательно наблюдая за его мужественными действиями, я почему-то не видел, чтобы от его меткой стрельбы из пулемета упал хотя бы один сраженный этой стрельбой красный киндер, будущий враг нашего рейха…

Да, все труднее и труднее становилось Шмеллингу скрывать свое истинное лицо от тех, с кем он вылетал на боевые задания, он все яснее понимал, что долго так продолжаться не может. Война, можно сказать, только началась, по сути дела, все еще впереди, а на него уже косо поглядывает Шпеер, но и многие другие летчиками.