Хор мальчиков

Прежде всего Свешникову попался на глаза ночник с абажуром из холстины, совершенно ему не нужный. Он ещё вертел лампу в руке, любуясь, прежде чем положить обратно, когда женщина за спиной посоветовала:

— Вы бы взяли колясочку.

Обернувшись, он узнал соседку по этажу, Татьяну; она и сама стояла с пустой детской коляской, и указывала на другую, брошенную:

— В руках много не унесёте.

— Да я, собственно, не собираюсь… — замялся Дмитрий Алексеевич.

— А вы соберитесь, — с нажимом сказала Татьяна. — Вам тут жить самое меньшее полгода, так надо же создать хотя бы какой-то уют. Да и в квартире, когда её получите, будут одни голые стены. Например, наверняка пригодятся эти стульчики. Берите.

Свешников уже и сам обратил внимание на пару складных стульев. Брошенные в коляску, они заняли почти всю её люльку.

— Вот повозочка и полна.

— Отвезите да побыстрее возвращайтесь.

Вернувшись, он нашёл свою знакомую уже в двух кварталах от прежнего места. Возле очередной груды впавшего в немилость скарба она живо, насколько это позволяло незнание языка, обменивалась любезностями с легко одетой немкой, только что вынесшей из дома пакет с тщательно сложенными то ли скатертями, то ли шторами. В ответ на рассыпанные благодарности та предлагала ещё и тюлевые гардины. Татьяна развела руками: вешать их было пока некуда.

Первоначальное равнодушие Дмитрия Алексеевича постепенно сменилось азартом; с новым настроением он, кажется, легче стал находить нужное для себя, и в конце концов трофеи превзошли самые дерзкие его фантазии: к полудню он уже устроил в своей комнатке настоящий кабинет: в пустом углу за койкой поместился журнальный столик, на котором вдоль стены взгромоздились одна на другую две книжные полки, и всё это освещалось с верхнего этажа кровати подвешенным на спинке светильником с глухим, похожим на рупор, железным колпаком. Между тем желания немедленно приступить к письменной работе Дмитрий Алексеевич не испытывал, будто бы удивляясь собственной лености, а на самом деле просто не представляя себе, что бы такое он мог прямо сейчас сотворить полезного за необжитым столом, и радуясь пока одной лишь возможности этого; думать о том, что сам он больше не пригодится никому и никогда, ему не хотелось.

— Зачем вы это нагородили? — удивился Бецалин, заглянув к нему в середине дня.

— Устроил кабинет, — с гордостью провозгласил Дмитрий Алексеевич. — Знаете, сидя на нарах, думаешь всё о какой-то чепухе, а вот за столом…

— Кукольным.

— Неважно. Была бы плоскость для письма: мысли приходят…

— И уходят, — мрачно перебил Бецалин.

— Ну да, в том и дело, что уходят, и надобно ловить, успеть записать хоть чёрточку. Я, правда, хотел сказать иначе: они приходят охотнее, если сидишь с карандашом в руке.

— Зачем вам мысли?

Кто-то постучал в дверь. Бецалин открыл — это был Литвинов.

— По дому разнеслась весть о ваших достижениях, — ещё на пороге начал гость, а, войдя в комнату, сказал только: — О!

— Как вы нынче замечательно лаконичны! — засмеялся Дмитрий Алексеевич.

— Просто вы попали в точку. На языковых курсах я буду списывать у вас уроки.

— Честно говоря, у меня был другой прицел.

— Вот и я подозреваю, что кое-какие мои знания очень здесь пригодятся. Надо бы развернуться поскорее, но язык, язык… Придётся минимум на полгода выбыть из игры. Впрочем, бес с ним, об этом потом. Ведь что творится: пока я думаю, не посмотреть ли, чем хорош этот шрот, вы организуете себе человеческое жильё. Нет, молодец, молодец.

— Тем более, — заметил Бецалин, — что соседство рабочего стола и нар сильно напоминает обстановку «шарашки».

— Много вы видели «шарашек», — отмахнулся Литвинов. — А кстати, где ваши-то обновки? Полагаю, вы тоже приобщились к западной культуре?

Скромная добыча Бецалина — маленький настольный приёмник — окончательно возбудила гостя: немедленно захотев того же, но не надеясь на одно только собственное везение, он принялся буквально выталкивать удачливых сталкеров на улицу.

Русская речь слышалась уже почти на каждом углу: кто искал незнамо что с подлинным вдохновением, а кто, ещё не освоившись, просто рассматривал странную выставку, в которой и живые фигуры были экспонатами. Вещей на улице прибывало и убывало, на одной и той же груде можно было пастись весь день, но Свешников, насытившись, только с улыбкой наблюдал за Литвиновым, который поначалу посматривал на выброшенные пожитки из приличного отдаления и с подчёркнутой брезгливостью, но, найдя пару полезных для себя штучек (настенную вешалку и плоскогубцы), оставил церемонии.

— А вот вам и радио, — скучным голосом вдруг произнёс Бецалин, высоко, чтобы все видели, поднимая свою находку.

— Эх! — с досадой крякнул Литвинов. — Что за полоса идёт: второй аппарат за день!

— Вы, Михаил Борисович, не грибник? — поинтересовался Свешников. — В лесу, знаете, как бывает: по одному и тому же месту проходят два человека, и первый видит, что там ничего нет, а второму, следом, открывается добрая семейка белых.

— Белых среди нас, положим, не одна семья, — хохотнул Бецалин. — Что же до грибного спорта, то, знаете, кому везёт в картах — не везёт в любви. Так что выберите, Михаил, что вам больше подходит: рекомендую — последнее. Тем более что приёмник я искал — для вас: вы ведь только за ним и пришли. Забирайте и наслаждайтесь.

— Не мне ж он попался.

— Я не коллекционер.

Попробовав положить новое приобретение в коляску рядом с прежними, Литвинов вовремя смутился соседством хрупкого аппаратика с чугунной вешалкой и бережно поставил его на землю, у ног остановившейся в сторонке прохожей. Дмитрий Алексеевич не обратил на неё внимания и только спустя время, чувствуя на себе длительный взгляд, поднял голову — и встретился глазами с Марией.

— Что со мной? — изумился он. — Я было не признал тебя.

Он едва не рванулся вперёд, чтобы обнять, но, остановленный её осторожным жестом, даже отступил на полшага: слишком много женских глаз могло следить сейчас за ними.

— Или — со мной? Я вырядилась, как на коммунистический субботник.

Может быть, Свешников потому и не узнал её сразу, что она сменила пальто на куртку и брюки — униформу местных женщин.

— А я — как на московский рынок, — подхватил он, демонстрируя свою куртку из кирзы, как раз на рынке и купленную за бесценок, и принялся было объяснять ей — ненужно, потому что Мария застала в Москве эти перемены, — что московская толпа заметно почернела на вид не только из-за обилия кавказцев (хотя и от этого тоже), а оттого, что в ней стало лучше не выделяться ни умными речами, ни одеждою, и коль скоро бандитам и нанятым ими торговцам сподручнее было носить кожаные куртки вместо пальто, то и прочий люд облюбовал чёрную кожу — шевро или поддельную, неважно.

— Мы теперь живём с рынка, — сказал Свешников. — Магазины стали не по средствам.

— Жили, — поправила Мария. — Забудь.

Он многозначительно покосился на захламлённый тротуар.

— В следующий раз, — перехватив его взгляд, сказала она, — всего через год, ты, наверно, посмотришь на шрот, как на развлечение.

— Тем не менее, посетив этот аттракцион, я обставил свою келью.

— Если тебе ничего больше тут не нужно, давай, уйдём отсюда.

«Уйдём, вместе…» — повторил он про себя, удивляясь тому, как ладно всё в его германской жизни становится на места: вот его жильё, комнатка в добротной коммуналке, вот магазины, которыми можно пользоваться, не зная по-немецки ни слова, вот давно знакомая женщина и вот, оказывается, какие-то места, куда можно запросто уйти вдвоём.

Глядя через плечо Марии, он увидел приближающуюся к ним Раису.

— Наконец появилась и моя жена, — предупредил он.

— Ну, нашёл что-нибудь? — поинтересовалась та, останавливаясь перед ним.

— Давнишнюю знакомую, — неуклюже ответил Свешников, представляя женщин друг дружке; положение не показалось ему ни острым, ни даже забавным: разыгрывать пьесу с Раисой ему уже наскучило — быстрее, чем он ожидал.

Сейчас, из-за нечаянности встречи, возможно, наступил лучший момент сказать, кто есть кто, но нельзя же было это делать на публике.