Хор мальчиков

Только каким же грустным может показаться остановленное мгновенье нашему выходцу, если он поймёт, что прежде у него, собственно, и не было жизни — нельзя же назвать ею прозябание взаперти…

Между нашими городами есть общее: Москву не обманешь слезами, а Париж ничем не удивишь, разве что российскими буднями, то есть тою фантасмагорией, в которую не поверит нормальный человек со стороны. Чтобы удивить и убедить, нужно дать попробовать наше бытие на вкус и на боль, — бесчеловечное испытание; озадачив таким образом живой город, и впрямь заслужишь смерти. Можно, впрочем, отсрочить казнь, наметив жертвами удивления кроме Парижа и Рим и мир. Но не о том зашла речь поначалу: да, Рим и мир, но поразить не дикостью, а — проблеском, а — откровением. Ничем иным не удивить город, сохранивший до конца двадцатого столетия очарование девятнадцатого. С какими только поэтами, живописцами и злодеями не был он знаком, у кого только не перенимал идеи — и гениальные, и бредовые, которых столько уже известно, что теперь, как ни трудись, складывая по-своему буквы и цифры, в итоге всё равно выйдет уже бывшее однажды. Поэтому и нельзя для получения удивительного брать материалы, которыми другие пользовались прежде, — слово должно зачаться непорочно, ибо, лишь сам удивившись своему творению, удивишь и других. Тогда-то и успокоишься, очистив наконец совесть, тогда-то и поймёшь сокровенный смысл девиза: удивить себя — и умереть.

—.. Увидеть Париж… — повторил Свешников.

— Вполне можешь себе позволить.

— Умереть?

Марии, наверно, мог прийти в голову ещё один довод: впечатления на тот свет не унесёшь. А смерть? — она уравняет любознательных с домоседами, с теми, кому ничего не досталось.

— Сто с чем-то марок, — продолжала Мария. — В Прагу — и подавно тридцатка, это же рядом. Когда мы с тобой познакомились, ты о таком и не мечтал.

— Прага тогда стояла в другом полушарии, Париж — на другом шаре.

— Попробуй угоди тебе: этот мир тесен, прежний — велик.

Прежний был так огромен, что для встречи с Марией (сегодня Свешников искренне считал, что лишь для этого) ему когда-то пришлось лететь с тысячной скоростью восемь или девять — он уже запамятовал, сколько точно — часов.

Во второй раз дорога к Марии сделалась покороче, и Дмитрий Алексеевич подумал, что если так пойдёт и дальше, то, чего доброго, станет сокращаться не пространство, а жизнь: разменяв седьмой десяток, он был готов к тому, что последняя, по его разумению, четверть отпущенного ему срока может оказаться неполной. Он не ощущал, правда, своих лет — если только не смотрелся в зеркало или под утро не утруждал женщин нескромным подсчётом, — они же, лета, пошли сменяться чаще, нежели хотелось, и Свешников невольно, думая о них, подсчитанных, уже не прибавлял ежегодную единичку к числу их, прожитых, а отнимал оную от немногих оставшихся. К полученным результатам он относился спокойно, хотя часто и печалился тем, что ему суждено сгинуть бесследно — не построив дома, не посадив дерева, не вырастив сына, — тем, что никто не заметит его ухода, разве что последняя женщина поплачет на могилке; он пока не узнавал в ней Марию — и надеялся, что это будет она, оттого что больше некому было посвятить оставшиеся годы.

— Что ты вдруг призадумался?

— Хочу сообразить, как бы нам с тобой повидать свет. Ты уже побывала где-нибудь?

— Бездельничаю, а вот не выбралась. Да одной и скучно.

— Как и навсегда уезжать из дома.

Эту реплику Мария будто бы оставила без внимания, попытавшись перевести разговор.

— Ты сегодня — гость, и тебя надо сначала накормить и напоить, а ты вдруг так ушёл в себя, что и не заметил, как я закончила накрывать, и сама уселась за стол, и вино разлила. Ты ведь водку будешь? Я угадала?

— Угадала, Маруся, спасибо, что угадала, да ведь что дашь, то и будет хорошо, потому что выпью — за тебя. Но ты устроила целый пир…

— В Москве всегда ты меня угощал…

— И безуспешно напрашивался в гости.

— Положим, не ты напрашивался, а я не приглашала. Но садись же, садись.

Так и не сев (потом, с нижнего этажа, встать было б уже непросто), он взял рюмку.

— Давай выпьем за нашу встречу. Нет, я эгоист: за мою встречу с тобой. По всем законам природы её никак не должно было случиться. Совершенно не ведая, где ты, что ты, а только понимая, что потерял тебя навсегда, я уезжал из России не за тобой, а только рассчитывая сохранить самого себя и справедливо ожидая тут прозябания без встрясок. И вдруг — ты! Всё-таки есть Бог на свете.

Это «всё-таки» вырвалось само собою, из-за привычки к подобным оговоркам в расчёте на московские слышащие стены, но не из-за былых сомнений; в сию же минуту он твёрдо знал, что Господь заметил его на земле. И застеснялся нынешних мыслей о смерти.

Мария тоже встала, и оттого что неловко было слушать из отдаленья, а чокаться — и вовсе не дотянуться, подошла к нему.

Потом, отняв рюмку, обняла его.

Свешников не испытал ни мгновенной нежности, ни радости — только облегчение, оттого что сомнения теперь остались позади, а в будущем его ждала любовь — как будто Мария всегда была его женой и они не расставались. Он шагнул вперёд, ведя женщину, как в старом танце — вальсе или танго, — всего полтакта: им помешал стол, и раздевать друг друга пришлось перед окном.

— Но как же — под такой крышей? — смеялась Мария, убегая впереди него в постель: стальная рама верхнего этажа кровати и в самом деле нависала угрожающе низко.

— Марусенька, милая, где угодно, — говорил он, настигая.

Глава десятая

Недавно Захар Ильич бродил, не различая встречных (немцы ли шли, приезжие ли — он не понимал), а теперь не было случая, чтобы, попадая в центр, он не раскланялся с кем-нибудь, а то и не остановился поболтать. Этого он раньше не знал за собою, да и жена всегда считала его неразговорчивым (он, смеясь, поправлял: «несговорчивым»), но вдруг оказалось, что он стал находить удовольствие в обмене на ходу скромными новостями.

В этот раз встречным оказался тот самый жилистый, английского (в его представлении) вида мужчина с рыжеватыми усиками, с которым Захара Ильича недавно познакомила Муся: Свешников. Он не просто кивнул издали, а, перебежав улицу, вздумал поприветствовать и собаку.

— Привет, Фред, — сказал он, присев на корточки и протягивая руку ладонью вверх — как и в прошлый раз.

Пёс важно подал лапу.

— Вы, я смотрю, ладите с этим народцем, — расплывшись в улыбке, сказал Захар Ильич.

— Лучше, чем с людьми. Не мне вам говорить почему. И я вам завидую: у меня никогда не было возможности завести такого приятеля: ему пришлось бы целыми днями маяться взаперти. А Фреду, кажется, сторожить пустой дом не приходится.

— Да и мне — что делать в пустом доме? Если не нужно идти в какую-нибудь очередную контору (как они надоели!) и если нет дождя, мне не придумать занятия, кроме прогулки.

— Есть же книги. Вы — в кресле с книгой, и собака у ног… Как у вас с немецким?

Захару Ильичу следовало бы честно ответить, что — никак. Нескольких слов, что сохранились в памяти со школьных лет, было достаточно, пожалуй, чтобы спросить дорогу и не понять ответа, но — не для чтения хотя бы газет.

— Я и русскими книжками, дома, особенно не увлекался, — сообщил он. — Так, знаете, детективчик на ночь. При условии, что его удастся раздобыть.

— Чем же вы заполняете время? — не удержался от насмешливого вопроса Свешников. — Сидя, скажем, в очереди у дантиста?

— Припоминаю какую-нибудь музыку.

Свешников снова не стал скрывать иронии:

— И в ней находите ответы на всё?

Но Захара Ильича в таких положениях совсем не мучили трудные вопросы, он — слушал. А сейчас — возразил:

— Ответов нет и в книгах. Вот вы в прошлый раз заговорили о душе, и я всё думал…

— Когда это мы с вами вели столь серьёзную беседу? — изумился Свешников.

— Вы говорили, что физики открыли душу.

— Ах да, помню, конечно: было такое замечательное сообщение, но оно булькнуло, как камешек в пруд, и — тишина. То ли опровергли, то ли засекретили.