Хор мальчиков

— Я не сказал главного, — спохватился он. — О книжке…

— Подождите, подождите рассказывать, — попросил Литвинов, когда они по дороге с курсов поравнялись с лавочкой, торговавшей табаком и прессой. — Я куплю газету.

— Ах, газету! — повторил Дмитрий Алексеевич, до сей минуты рассказывавший спутнику старые анекдоты, удивительным образом оставшиеся тому неизвестными (свежих он не знал нынче и сам: разжиться было решительно негде). — Так и не расстались с советской привычкой?

— Можно подумать, что у немцев — другие… И потом, нельзя же так, ни с того ни с сего, вдруг бросить. Окажешься как на необитаемом острове: война начнётся — и не узнаешь. Вот и вы сами — разве перестали интересоваться?..

— Конечно, не перестал: газет я не читал и там. То есть там — тем более.

Литвинов ответил недоверчивым взглядом, и Свешникову пришлось разъяснить:

— Думаю, понятно почему. Я ничего не терял, а всегда был в курсе событий: обычно в многолюдье непременно что-нибудь где-нибудь да услышишь — в трамвае, в курилке…

— Известно, какой из вас курильщик.

Русская газета нашлась на прилавке всего одна — произведённый где-то у западной границы еженедельник — тоненький, но с вкладкой, с литературным приложением, в которое Свешников с недоверием заглянул, пока ещё не вышел на улицу.

— Что это вы — на ходу? — прогудел Литвинов. — Почитайте дома, потом отдадите.

Но Дмитрий Алексеевич уже протягивал ему газету:

— Вы всё не верите…

— Да-a, с вами, кажется, ясно. Я, тем не менее, заметил: вы стишками поинтересовались.

— Это, знаете, другое дело.

— Читаете… А я — меломан.

— Я лишь одним глазом и успел взглянуть, да того стало достаточно, вы правильно назвали: стишки, художественная самодеятельность. То, что наш брат, «контингентный беженец», мастерит от скуки.

— Вот и ладушки, это же отрадный факт: есть, есть в нашей среде пишущие люди.

— Пишущие письма кузинам, — с насмешкою уточнил Свешников. — Боюсь, что в прошлой жизни сочинительство не было их сильной стороной, даже — привычкой.

«Какая же сторона была сильной у вас?» — могло бы вырваться у Литвинова, но он всё-таки произнёс другое:

— Им, очень может быть, просто было не до того, а теперь изменились обстоятельства бытия, за чем, — все помнят формулу, — неотвратимо последовала перемена сознания. Иной человек в новых условиях не узнаёт и сам себя: представьте, что ваши светлые стороны вдруг оказались в тени, а превалирует, быть может, самое неожиданное.

— Насчёт неожиданных сторон — верно, кто ж спорит, — вздохнул Дмитрий Алексеевич. — Только, заметьте, грамоте у нас знают все, а связать на бумаге два слова способен, известно же, один из миллиона. Талант — вещь редкая.

— И эфемерная. Пощупать бы, что это такое. Критериев-то нету, вот в чём дело. Стоит объявить себя писателем — и кто же оспорит?

— Читатель. Ничтожную книжку читать не станешь.

— Это вы о себе говорите, — с пренебрежением бросил Литвинов, оставив в уме про запас многие слова: ему вдруг лень стало затевать спор, напоминая другому прописные истины: что способности ничего не значат, если человек не видел жизни, и что, наоборот, люди с хорошей школой за плечами не просто наверняка сумеют, но и обязаны поделиться опытом: если не у них, то у кого ж учиться?

Насчёт себя он в этом смысле не обольщался — не из скромности, а из-за простоты биографии, которую мог бы уместить в двух строчках: родился, окончил школу, потом — институт, женился, остался работать на кафедре, переехал в Германию… Потом сюда добавится лишь дата смерти — и всё, конец воспоминаниям: иных крутых поворотов он не помнил и не предвидел. Даже военной службы — и той удалось избежать. Трудности же, которые постоянно были при нём, он в письменном изложении оставлял бы за скобками, а в устном — упоминал вполголоса, а то и вовсе шёпотом, оттого что большинство из оных объяснялось или государственным, или бытовым, или кто знает каким ещё антисемитизмом — при поступлении в вуз, при распределении на работу, при ожидании милостей от начальства, а одновременно с этим — ещё и в самых случайных местах и моментах. Не так уж редко в его адрес раздавалось от незнакомцев: «Уезжай в свой Израиль», — и он послушался бы, уехал, когда бы это не означало краха карьеры: его специальность ничего не значила по ту сторону границы, а мыть посуду в ресторанах Михаил Борисович не желал. Его место было, увы, в Советском Союзе, и, сопротивляясь натиску жены, мечтавшей о Земле обетованной, он выдумывал доводы один мудрёнее другого, сдавшись лишь после того, как преподаваемый им предмет в одночасье обесценился, кафедру распустили, а еврейских эмигрантов начала принимать у себя не заморская, а европейская держава. Но тогда-то в хождении по обшарпанным кабинетам и началась полоса настоящих унижений и мытарств, каким, считал он, не подвергался более никто: вот на что следовало б открыть глаза населению. После всех написанных им статей и лекций что за труд был для него изложить новейшую историю самого себя?

— Вы говорите: талант… Но как же он может быть редким, когда, говорят, девять подростков из десяти пишут стихи, а если перестают потом, то не оттого, что иссякло умение, а из-за увлечения чем-то другим: машинами, вышивкой на пяльцах, чёрт знает чем.

Рифмовал в детстве и он — и сохранил в памяти строфу (он назвал: куплет) из стишка, сочинённого для пионерской стенгазеты и воспевавшего уличные репродукторы, в праздничный день исходившие маршами: «На крыше дома радио играет в Первомай. Повесили туда его, сказали: Ты играй!..» Сейчас он живо представил себе эти огромные рупоры на крышах, а под ними, на мостовой, — толпу, немую при сообщении о смерти вождя или галдящую — по дороге на главную площадь в час демонстрации.

— А самое главное, — продолжил Литвинов, — опубликуй в газетке небольшую писулечку — и твоё имя увидят тысячи человек. Не боги горшки обжигают.

— Горшки, — сразу согласился Дмитрий Алексеевич.

— И кто бы мог подумать…

— О! Вот это здесь и слышишь на каждом шагу: «Кто бы подумал…» Причём — в мажорных тонах, по поводу своего везения: мол, кто бы мог подумать, что я свой какой-нибудь юбилей буду отмечать за границей или что мне придётся решать, не прокатиться ли на денёк в Прагу (подумать только!). А я не забываю и печальную версию: разве мог я когда-нибудь подумать, что приеду помирать в… Германию?

— Что за поворот темы!

— Те, кто так говорят — «кто бы мог», — правы: то, что случилось с нами, было непредсказуемо. Кстати, ещё недавно вы, помню, собирались читать немцам лекции по педагогике?

— Придётся с этим подождать, — с неохотою проговорил Литвинов. — Займусь пока чем-нибудь попроще. Вот уж не ожидал, что смогу свободно выбирать себе занятие.

— Однажды у вас уже была такая возможность — когда поступали в институт.

— Не скажите. Меня бы приняли не во всякий. А теперь…

— А теперь мы с вами глухи и немы.

«Их можно понять, — продолжил своё письмо Дмитрий Алексеевич, — я говорю это вслух, а вместе с тем как раз и не понимаю: во-вторых, потому, что ещё не поставил точку в старой работе и обнаружил, что в голове залежался материал для нескольких статей и мне не до баловства, а во-первых (именно в таком порядке), потому, что здесь Мария и мне кажется, что у меня всё ещё впереди. Однако стоит взглянуть на подлый календарь, как увидишь: жизнь на исходе… Вот и попробуй тут понять себя самого. Не так уж много прошло времени после отъезда из России, и ещё впереди и ностальгия, и невозможность разобраться с двумя женщинами… Раиса, наверно, так и не сумеет устроиться (много ль ей встретится холостяков или вдовцов?), а, не устроившись, вспомнит, кто чья жена. Тем более что годы и ей не союзники, и она тоже когда-нибудь обнаружит, что впереди уже мало чего осталось…»

Дмитрий Алексеевич весьма изумился, обнаружив, что больше не пишет письмо, а уже читает ответ.

* * *

Встать было решительно невозможно: дай волю, и он пролежал бы пластом весь день. Первым делом Литвинов заподозрил похмелье — но он не пил вчера. Всё, что удалось сделать, не разобравшись пока с ощущениями, это кое-как повернуться на бок, чтобы, свесившись, посмотреть, спит ли жена.

Она читала.

— Откуда это у тебя? — с непонятным трудом выговорил Литвинов, удивляясь не книге, а собственному голосу.