Хор мальчиков

Ему не хотелось, чтобы Раиса задержалась надолго — и всё же пришлось предложить:

— Кофе, чай? Или ради такого случая сходить за вином?

— Раньше ты не пил с утра.

— Теперь не пью и вечером.

— Тем более мог бы припасти кое-что для гостей.

Вопрос решился в пользу кофе, и они наконец выбрались из тесного пенала на кухню. Раиса, оглянувшись на пороге, помедлила, глядя, как покачивается застящая половину окна верхушка дерева.

— Ay меня вообще небо во всё стекло, — то ли посетовала, то ли похвасталась она. — Вот чего я боюсь: возьмёшь квартиру — и окажешься окна в окна с кем-нибудь на той стороне улицы. Здесь не любят опускать шторы.

— Здесь не любят вешать шторы, — уточнил он. — Зато для тебя самой вдруг найдётся нечаянное развлечение: выглянешь вечером, а напротив, за чужим стеклом, — дивный солнечный сад. С птицами.

— Да, понимаю, об этом легче всего рассуждать здесь, в кухне без окон. Только не проще ли включать телевизор?

— Которого нет.

— Будет же. И сад… Теперь ясно, в чём дело: в своём парке ты смотрел не на дорогу, а на птичек. Я слышала, ты попал в аварию?

— Представь, не разминулся на аллее с велосипедом.

— Надеюсь — с велосипедисткой?

— Поверь, мне повезло. Но если я проиграю дело, придётся жениться.

— Ничего, ты умеешь выкручиваться.

Раиса то ли не понимала, то ли не принимала шуток, и он ждал подвоха — но нет, она просто не ответила на его прежние слова:

— Вот что забавно: ты сказал «дивный сад», и мне вспомнился сегодняшний сон, который чуть не улетучился навсегда. Знаешь, как бывает: смутно помнишь, будто ночью видела что-то интересное, и это «что-то» всё брезжит в памяти, но вот-вот забудется, совершенно непоправимо, — и забывается, конечно. И только если снаружи произойдёт нечто, совпадающее с той, привидевшейся историей, только тогда она и вспомнится.

— И ты была…

— Нет, не то. Хотя я и в самом деле была в саду с попугаями. Представляешь? Я шла голая — нет, не с тобой, не пугайся, мы тогда ещё не познакомились. Голая, юная и хорошенькая. Вообще, там ничего не случилось, просто за оградой с четырёх сторон гремели трамваи, а птицы перекрикивали этот шум стихами Константина Симонова.

— Сны под субботу — разве сбываются?

Она и не надеялась, и не по ней это было — жить в парке, среди ненужных ей растений и безразличной к ним праздной публики, ежедневно проходить дорожками, посыпанными толчёным кирпичом, мимо статуй девушки с веслом и дискобола; отцу тогда пришлось бы работать там же ночным сторожем — да и то в поздний час она остерегалась бы выходить из дому, не зная, чем обернётся чужая возня в кустах. В этом смысле дворы Кисловских переулков были только немногим лучше, но связанная с ними часть жизни прошла благополучно, а для оставшейся сгодились бы декорации и попроще — пусть бы и кубики новостроек. Теперь она полагалась на волю случая, и оттого, что не предпринимала никаких шагов, дело ещё могло повернуться по-всякому.

— Ночью ещё ничто никому никогда не открылось, — заметила она.

— Менделееву.

— Это исключение: не стоит всё путать и валить в одну кучу. Знаешь, щи — отдельно, тараканы — отдельно.

Свешников насторожился: если Раиса хотела что-то от него получить, ей следовало бы поторопиться, пока они жили рядом; с другой стороны, он совсем не был уверен в том, что им двоим, законным всё-таки супругам, удастся и на сей раз отделаться — отделиться — друг от друга, а если и удастся — в том, что ему, русскому, прожившему в Германии всего несколько месяцев, удастся осесть на новом месте без вывезшей его сюда жены.

Раису заботило другое:

— Сбудься сон — и случилась бы катастрофа: мне-то известно, что оазис с птичками существует не здесь и сейчас, а — тогда и там. Ты понимаешь, о чём я?

— Ты сказала, в саду не было людей.

— Я не видела. Или они вымерли?.. Нет, это не просто так: я беспокоюсь об Алике.

— Он — взрослый мужчина, — проговорил Свешников, думая в то же время, что у того самое трудное, видимо, уже позади: молодые быстро справляются с переменами.

— Ему нужны женские руки.

«Не нашёл ли парень себе невесту? — мелькнула лёгкая догадка. — Раиса была бы права, если бы только речь шла не о мальчике, росшем без мужчин в доме».

— Ему нужны руки, — согласился он, подавив желание распространиться на тему «Я в его годы…».

— Дай тебе волю, ты бы заслал мальчика в армию.

— Если на то пошло, там у нас с тобой не было вообще никакой воли.

— Как плохо влияют на тебя комнаты без окон!

Можно было подумать, что у неё самой (в том же доме) была светлая кухня или что она слишком привыкла, смирилась с убогим устройством своего жилища, — но нет, такое на неё не походило. Свешников — тот определённо не мог смириться, и оттого, что они двое сидели за вделанным в глухой угол столом, каждый — лицом к пустой стене, и что у них в ясный (по рассказам или воспоминаниям) день горел свет, ему казалось, будто на дворе давно настали ненастные сумерки. Сейчас Дмитрию Алексеевичу не хватало окна, чтобы перебить беседу минутной паузой: подойти к нему и постоять спиной к комнате, а тогда, быть может, и в самом деле увидеть наконец нечто интересное в одном из супротивных домов: до сих пор он, возможно, смотрел и не видел, потому — он вдруг заметил, — что за время обучения понемногу угасла его любознательность; на улицах он держал себя так, словно прожил в этом городе многие годы: не всматривался ни во что, а скользил взглядом по фасадам или витринам, всего лишь как по приметам пути, сообщающим, сколько ещё осталось до цели.

Совсем не так бывало когда-то в Прибалтике. Его отпуска, хотя и огромные по нынешним меркам, всё ж иссякали быстрее, чем хотелось, и, считая время до возвращения домой, он вдалбливал себе: прочувствуй, ты же — в Латвии (в Литве, в Эстонии — всё равно), и тебе осталось всего пять, четыре… один день — так смотри же впрок на это море и на эту готику, только подумай, по какой улице ты идёшь, — заранее сожалел, что подобного не увидит до следующего лета. В Германии всё сразу пошло иначе — оттого, быть может, что теперь не приходилось считать оставшиеся до отъезда дни и что видимый мир не мог измениться или исчезнуть.

Он всё-таки встал со стула, прошёлся — три небольших шага до угла, три шага обратно, в сумерках и с больной ногой, — недоумевая, отчего замкнутое пространство начало угнетать так скоро.

— Интересно, — проговорил он, — что будет влиять на меня завтра. Многое изменится, когда дойдём хотя бы до какой-нибудь точки. Вот окончили курсы, осядем…

— А ты помнишь, как мы жили в Юрмале?

Это был единственный отпуск, проведённый ими вместе — втроём, с её ребёнком. Тогда им удалось снять на месяц даже не комнату, а бывший гараж — тёмную коробку, в которой едва умещались, через проход, две кровати. Раиса ложилась вместе с мальчиком. Тот обычно спал крепко и только однажды, вдруг проснувшись среди ночи один в постели, всполошился: «Мам, а где дядя Митя?» — «Сейчас придёт, спи, я пока полежу тут», — прошептала она, поворачиваясь на бок, чтобы вернее заслонить мужа.

В те дни они были довольны жизнью.

— Тогда играли по другим правилам, — неуверенно проговорил он.

— Алик играет и сейчас.

— Это — твой выбор. Трудно что-либо поправить, но то, что случилось, для него — катастрофа. Ты скажешь, что приспособиться можно ко всему и что мы жили там будто бы нормально, это ведь только потом оказалось, что на свете есть другие стандарты жизни и что мы перестали понимать, как можно было следовать тем, прежним. Вот и Митя недавно писал мне…

— Какой Митя?

— Не я, — пришлось засмеяться Дмитрию Алексеевичу. — Другой. Я ему верю.

— Речь же не о том…

О чём — в этот раз он не узнал. Кто-то постучал в дверь, и Раиса засуетилась, словно смущённая тем, что её застали здесь. Мгновенно вскочив с места, она выскользнула вместе со Свешниковым в прихожую, и даже прежде него, небыстрого из-за хромоты, и отворила дверь — Литвинову.

— О, да у вас гости!

— Я, к сожалению, тут на минутку, — заявила Раиса, — и не стану вам мешать.