Хорошая примета

Забыл? О чем? Что я все еще здесь?!

— Погодите, я могу помочь с сортировкой, вроде ничего сложного.

— Нет. Там до утра возни, я отпросил тебя только на три часа, и так задержалась.

— Мне, вообще-то, не десять лет, — уставилась я.

Экономист на мгновение завис.

— Хорошо. Дай мне номер Олега, — махнул он телефоном перед моим лицом.

— Нет надобности…

— Давай. Нужно уважать родных, они переживают.

Я натыкала номер по памяти и нахмурилась. Тихомир как знал, что телефоны зло! В гробу я видела, как Олег ему трезвонит каждое наше свидание по десять раз.

— Алло. Олег Васильевич, это Илья. Да, из «Валька». Милослава Васильевна изъявила желание остаться и немного помочь нам на складе, и если вы не возражаете, мы бы с удовольствием приняли ее помощь. Да. Да ну что вы, — усмехнулся он и смерил меня взглядом. — Потом доставим до самых дверей. Мне жаль, что мы воруем ее у вас в такое время. Да. Понял. С нас не убудет. Да. Трубку передать? Так… Понял, хорошо. С наступающим!

Илья положил телефон и согнулся обратно над книгой:

— По-моему, сейчас меня проклянут.

— Ничего, на рассвете все смоет.

— Тоже верно. Я тебе доплачу, давай, мне минут десять и присоединяюсь.

Я развернулась на выход:

– “Дело не в деньгах. Ты же знаешь”, — постаралась я сказать по своему, но все равно будто передразнила.

Хоть бы не расслышал!

Экономика головного мозга на лицо. У этих вечно все покупается и продается, а ведь он должен лучше других знать, что самые дорогие вещи в его работе на самом деле бесценны. Это заговоры на лентах, отвары и чистейшие благословенные ткани. Ведь ни у одного жреца не получится повторить любовь матерей, в каком бы сане он не был.

Я принялась развешивать пиджаки, шерсть к шерсти, и старалась не обращать внимание на мерещащиеся повсюду тени. Чур меня… Ночь Чернобога, самое время для самоотверженных добрых дел, ничего не скажешь.

Хорошо хоть не в сарафане явилась, а то его бы тоже пришлось сразу здесь оставить. Я стянула платок и повязала его бантом на хвост. Лоб взмок, но кучу обережного серебра я снять так и не решилась. Вроде бы как первый луч все исцеляет, но лишний раз навью в дом тащить не хотелось.

Температура на складе уверенно держалась на восемнадцати градусах, но пот уже струился ручьями. Градусники были развешаны здесь на каждой стене, с решетчатого потолка шумела вентиляция, один раз даже удалось заметить под ним облако пара. Увлажнителей еще понатыкали… Подход, конечно, капитальный. И ведь зачем-то постарались, вещи у них тут не залеживаются, а условия все равно для длительного хранения. Даже холодильник для шуб нашелся, да такой огромный, что у нас с мамой туда весь гардероб бы влез.

Дверь на склад со скрипом приоткрылась спустя «десять минут», которые растянулись на час. Даже не удивительно, своим делом когда занят, времени не замечаешь.

— Матрешка?

Я отвлеклась от перестегивания камзола, на котором кто-то ошибся пуговицами, и вышла в проход.

— Милослава, — сказала я, потирая лоб.

Парень натянул улыбку и кивнул. Ну да, теперь я больше на убитую трудом прачку похожа, чем на матрешку. В измятой шитой тунике, обережными обвесами, и с бантом на голове…

— Васильевна, я помню, — сказал он и принялся расстегивать рубашку. — Как тут у нас успехи?

— Нормально. С костюмами почти закончила. Блузы шелк готовы, сейчас пойду к “ювелирке”, там черт ногу сломит, можете браться за домашний текстиль.

— Отлично, это я люблю, — сказал он, закидывая свою измятую рубашку на вешалку.

Со стороны мы наверняка похожи на парочку осовремененных убитых трудом пахарей. Картина маслом: “Жатва двадцать первого века”!

Я вернулась к костюмной вешалке, закончила с камзолом и занялась сортировкой кокошников. Сегодня на приемке удалось оценить только штук десять, и все они были один другого краше, но сейчас в руки попадались действительно выдающиеся вещи, один из гребней даже напомнил мне Есин сарафан, и сердце подсказывало, что это одних рук дело. Опять ручки гребни, тамбовские кресты и хрусталики на серебряной нитке. Потрясающая работа, жаль у меня мама не такой выдающийся рукодельник, и таланты у меня скорее от отца, ведь тогда не лепили бы на меня обереги размером с голову.

— …ти Гамаюн. Птица веща-а-ая…

Я замерла и прислушалась.

–..воспой Гамаюн на белой заре-е, на крутой горе. Через море раздольное, через горы высокии-е…

Руки покрылись мурашками. Поет! Еще один музыкант не на ту дорожку встал, и сдалась ему эта бухгалтерия, талант же! Воздух вокруг будто завибрировал, через слово я даже улавливала гусли, которых здесь по понятной причине быть не могло.

Когда-то у меня была мысль идти в консерваторию, как Третьяк, но маме эта идея не нравилась. “Не бабское дело.” Может и не зря, ведь музыка хоть и хорошо, нравилась мне не так, как шитье. Да и заниматься ей надо все свободное время, Треня поначалу с балалайкой в руках даже спал.

— Не слышу! — прикрикнул Илья.

— То летела Гамаюн, птица вещая. Со восточной со сторонушки, бурю крыльями поднимая, — спохватилась я.

За песни мне как-то не доплачивают! Раскомандовался. Привычка уже?

— Как у реченьки быстрой Смородины, у бел-горюч камня Алатыря, во зеленом садочке на яблоне, Гамаюн-птица присаживалась, — еще громче запел Илья Всемилович.

Волосы на голове начали вздыматься. Песня отражалась от голых стен, сливалась с мимолетным туманом под потолком и разливалась по всему складу. Да по нему консерватория плачет, такой обволакивающий бас, что я бы на слух дала этому мужику лет пятьдесят, но никак не плюс-минус тридцать.

Я подпевала и даже не сразу заметила, что уже цепляю вешалки на стойки в такт. Даже самая простая песня несет в себе недюжую силу, особенно, когда исполняется с душой, а здесь и надрыв самый настоящий. Ночной, хриплый от усталости и давящего на мир перерождения. С песней сразу стало легче, ведь ночевать на складе в Карачун занятие мало приятное, не говоря уже, что я круто сглупила, когда начала с шелка и оставила много килограммовые кокошники на десерт.

— Ничего не скрою, что ведаю…

Песня закончилась, но струны внутри продолжали звенеть и переливаться. Я знала немало песен, но все они были больше мужскими, а все что предлагали исполнять женщинам было слишком уж частушечным, и обязательно о суженом-ряженом. В голове тихо отзвенело и уши будто заложило.

Я огляделась. Свет горел по-прежнему ярко, возня на другом конце складского помещения и не думала заканчиваться, а с песней все равно было как-то спокойнее. Давно же я не пела… Надо бы вспоминать, глядишь, и строчка стелиться будет.

Я набрала в грудь побольше воздуха и тихо запела:

— Качнет колыбель тихо дрема Ночница. Коснется лба нежной рукой, уставшее солнце все ниже садится, скрываясь за Росью-рекой.

— И месяц уж по небу ходит высоко. Он млад нынче и златовлас, а зори его холодны и далеки…

— Но чем-то похожи на нас.

Кокошники закончились, я села, спрятавшись за объемный стеллаж и просто пела. Впервые за долгое время мне казалось, что некуда спешить, нечего желать и не о чем молить. Все вокруг просто текло, как эта колыбельная, тихо, трепетно и… бредово. Второй час ночи, я сижу в центре города на складе прачечной, мне подпевает какой-то экономист, а все равно казалось, что лучше быть просто не может. Жизнь потихоньку складывается, теперь у меня даже Тиша есть, жаль только также расслабиться рядом с ним не получится.