«Журавли» не Гамзатовав переводе Н. Гребнева,из того невозвратного,незабытого времени —в исполнении пьяногопапы тридцатилетнегосплю и слушаю заново,забывая, что нет его.
«Как Рембо – завязать навсегда…»
Как Рембо – завязать навсегдасо стихами: забыть и забыться,чтобы только корабль, и вода,и матросов похмельные лица.Озарение? Боже ты мой!Озарение – грудь эфиопки:нечто
среднее между хурмойи «Клико», вышибающей пробки.Небожитель и негоциант,путешественник на карусели,умирать возвратившийся Дантв госпитальном кромешном Марселе.Как Рембо, говоришь? Говори.Поливай и окучивай грядки,тиражируя скуки своина шестом и бесславном десятке.
«проснуться затемно пока…»
проснуться затемно покаеще и птицы не проснулисьне видеть слышать рыбакасреди офонаревших улицнесущего рыбацкий скарбвздыхая и кряхтя под грузомк реке где зазеркальный карпощупывает бездну усоми засыпая слушать птици сон увидеть на рассветенепродолжительный как блици удивительный как дети
«Гаэтано Доницетти…»
Гаэтано Доницетти —это музыка без нот,это пойманная в сетиптица плачет и поет.Предпочел бергамским вязампаутинную тюрьму,или реквием заказанне кому-то, а ему?Обреченная попытка —жить в раю, забыть про ади любовного напиткавыдыхающийся яд.
«Не пей с Валерой…»
– Не пей с Валерой, – говорилмой друг Володя.А сам не зная меры пилв плену мелодий.– Не пей с Володей, – говорилмой друг Валера.А сам в плену мелодий пил,не зная меры.И я не спорил с ними, нопил с тем и этим,и как закончилось вино,сам не заметил.И как ушел один, и каквторой в завязке…А я остался в дуракахиз доброй сказки:полцарства пропил, и в живыхне числясь даже,соображаю на троихв ночном трельяже.
«Забивали на труд, выпивали…»
Забивали на труд, выпивали на «Правде»,огурец малосольный по-братски деля,и не праздника ради, а веселия для.Посылали гонца в тридевятое царствои смотрели вослед с золотого крыльца.А гонец испарялся: ни винца, ни гонца.«Ничего, – говорили себе, – возвратится».«Не беда, – говорили себе, – подождем».А весенняя птица похмелялась дождем.Ждали час, ждали день, ждали век – утешеньев тишине разговоров ночных находя,под земное вращенье и песню дождя.И смотрели на Пину, уехав из Пинска,где сирень отцвела и белел краснотал.А гонец возвратился, да нас не застал.
«воробьи и трясогузки…»
воробьи и трясогузкипели песни не по-русскиу могилы на краюв мандариновом раюу покойницы старухина груди лежали рукивыражение лицав песню вслушивается
«Учиться влом, в любви облом…»
Учиться влом, в любви облом,курить по кругу за угломи на линейке быть распятым.И чувствовать себя битлом —незримым пятым.Слесарить, и качать права,и водку запивать чернилом.И аты-баты, и ать-двав ЗабВО, метельном и унылом.Но не подсесть на озверинот жизни бренной или бранной,и петь про yellow submarineбурятке Йоке полупьяной,и снова ощутить: незримв своей стране, как в иностранной.Молчи, скрывайся и терпи,живи бездарно и безбожно,пускай подлодкой на цепи,но
только желтой, если можно, —чтоб в полночь получить с небесот Джона SMS.
«Смотрел на стрекоз, любовался на пчел…»
Смотрел на стрекоз, любовался на пчел,завидовал жалу осыи стал насекомым, но не перевелна зимнее время часы.Летал легкокрыло, как будто в раюи даже сумел рассмотретьфасеточным сердцем – не чью-то – своюв мельчайших подробностях смерть.
«прямиком из коляски…»
прямиком из коляскине послушавши матьза красивые глазкия пошел воеватьи на первой минутепал в неравном боюпередайте анютебескозырку мою
«Во двор зайду, в котором время…»
Во двор зайду, в котором времяостановилось навсегда:сараи, лавочки, деревьяи полуночная звезда.Зайду последний раз впервыезагладить старую вину,и молча медсестре Марии,несуществующий, кивну.
70-е
Хватит о воде и вате,жизнь одна и смерть одна,слониками на сервантепустота посрамлена.Выстроились по ранжиру:раз, два, три, четыре, пять…Граду посланы и миру.Улетать? Не улетать?Улетели друг за другомгуси-лебеди мои —к африканским летним вьюгам,к зимним пастбищам любви.
«Не усложняй! И так все сложно…»
Не усложняй! И так все сложно,учись у декабря – смотри,как просто, проще невозможно,сидят на ветках снегири.Укутанные в пух и перья,изнемогая от жары,они украсили деревья,что новогодние шары.И обмороженная веткапредоставляет им ночлег,и долгой ночью, редко-редко,очнувшись, стряхивают снег.Не усложняй! А на рассветепроснись ни свет и ни заряот репетиции на флейтедержавинского снегиря.
«играю на расческе…»
играю на расческерифмую на пескеа думаю о тоскелюбви тире тоскепо той простой причинечто совмещаю ятрагедию пуччинии легкость бытия
«Говорят, что я на папу…»
Говорят, что я на папустал со временем похож.В первый раз надену шляпуи надену брюки-клеш.Днем погожим, звонким, летним,у прохожих на виду,папой двадцатидвухлетнимс мамой по небу иду.
II
Пинск. 1979
А.А.
Обратите внимание начеловека, что слева на фото:он крепленого выпил вина,и работать ему неохота.Как же я понимаю его,как завидую завистью белой!А вокруг – ничего, никого,кроме неба и речки дебелой.Те, кто рядом, – мираж и вранье.Дверь исчезла. Сломалась отмычка.Черно-белое счастье мое.Навсегда упорхнувшая птичка.
«Поставят на уши весь двор…»
Поставят на уши весь двордва рислинга и три кагора.Кто Кьеркегор? Я – Кьеркегор?За Кьеркегора!Не на чужие – на свои,не вымокли, но отсырели.За метафизику любвии физику в кустах сирени!Потом на танцы. А потомлежать в траве девятым валом,и звездный лицезреть понтон,и муравьям светить фингалом.А утром снова на завод,и, этим фактом опечален,в автобусе сблюет вот-вотметафизический датчанин.
