Хождение по трупам

Тут-то он и спросил про Корейца, и когда помолчали после его слов о том, что он не удивлен, что Кореец мог с тремя вооруженными людьми расправиться в одиночку, я вдруг подумала, что вот и пришел момент поговорить о личном, все равно собиралась, чтобы контакт между нами был покрепче и не только деньги заставляли его защищать меня — впрочем, пока я и не видела, что деньги для него так важны, хотя, возможно, он просто скрывает это. Но он сам прервал тишину:

— Ты, кажется, говорила, что предпочитаешь женщин?

Слава богу, снова наглость к нему вернулась — точнее, видимая наглость, потому что вопрос вполне нормальный. У Лешего всегда была такая вот наглая маска на лице — словно он вызов бросал всем окружающим, и ждал, кто его примет. Где он сейчас, интересно, Леший, — если жив, почему не связался со мной, не сообщил, что с Юджином? А с другой стороны, кто я для него — он же не знает, что я твоя жена, та самая Оля Сергеева, ожившая чудесным образом, только изменившаяся сильно внешне, — я для него просто любовница Корейца.

Вот был бы смех, еще и Леший бы тут объявился и начал требовать бы с меня Корейцеву долю от вложений в фильм — но я ему бы быстро объяснила, кто я такая, да и не знает он, где меня искать, ни адреса, ни телефона. Хотя ему Виктор может сообщить — Леший же не знает, что тот предатель. Кстати, о Викторе: если он не здесь, не с Ленчиком, то это плохо, потому что тогда придется по пути в Мексику заехать в Нью-Йорк, что равноценно тому, как из Москвы ехать в Берлин через Вашингтон. Но эту тварь в живых оставлять нельзя — после Ленчика он второй, кого закопать жизненно необходимо.

— Ты спишь, Олли?

— Да нет, просто расслабилась, — улыбаюсь, чтобы он не видел, что думаю о чем-то серьезном сейчас, и специально настраиваюсь на прежний лад, вспомнив, как все было полчаса назад. — Да, ты прав, я предпочитаю женщин — после него.

Может, не очень корректно звучит — зато поймет, если есть у него мысли в отношении меня, что, кроме Юджина, мне никто не нужен.

— Ну уж раз ты так много про меня знаешь теперь, Рэй, давай и я что-нибудь про тебя узнаю. Постоянная герл-френд имеется?

— Нет, так, время от времени.

Опять молчим, на сей раз он, кажется, задумался о чем-то серьезном и не очень приятном. На лбу у него складка появляется, и сам он весь ссутуливается, старея на глазах.

— Я был женат, знаешь. Целых восемь лет. И дочка была — ей уже двенадцать сейчас, совсем большая. Ты, наверное, заметила, когда я рассказывал про Джима, то сказал, что не люблю семьи, в которых главное деньги, — вырвалось. У меня была такая же семья — когда все шло нормально, меня любили, как только начались проблемы, выяснилось, что я никчемный неудачник, так что я уже пять лет как в разводе…

— Часто видишь дочку, Рэй? — спрашиваю из вежливости: детей у меня не было и тяги к их рождению не испытываю, и поэтому лишь отвлеченно могу понять, что детей хотят и любят, что почему-то считается, что без них нельзя, что они цветы жизни, умиляющие и радующие в молодости и поддерживающие в старости. Как говорила мне моя бабушка, когда я выходила замуж за Лешика, ребенок необходим для того, чтобы семья была счастливой, а вслед за первым надо родить и второго. Я в ужасе была от такой перспективы: я ведь помнила, как мы, я, отец и мать, жили у его родителей в трехкомнатной квартире, в которой кроме нас еще пятеро обитало, до тех пор, пока мне не исполнилось десять. Помнила, как плакала от счастья моя мама, когда отцу наконец дали на работе квартиру — двухкомнатную, маленькую, но — свою.

Я тогда не хотела иметь детей не только потому, что от Лешика, не только потому, что не хотела плодить нищих, — я искренне боялась, что роды испортят мою фигуру, которой я так гордилась, испортят тело, грудь опадет, и растяжки появятся, и все такое. А вот от тебя готова была родить ребенка, если бы ты захотел — но ты не хотел, ты понимал, что не та еще ситуация, знал, что рискуешь ежедневно, и потому сказал мне незадолго до смерти, когда мы были в Штатах, что со временем, когда мы переберемся сюда, у нас будет двое детей, но возиться с ними будет няня, потому что нам некогда этим заниматься.

И мне так это понравилось — то, что у нас с тобой будут дети, но возиться мне с ними не придется: я ведь до сих пор плохо себе представляю, как можно жить ради ребенка, посвящать ему все свое время, жертвовать чем-то ради него. Кто-то скажет, что я плохая — мне на это плевать, — а на самом деле я просто другая. Я для другого предназначена, для другого рождена. Может, если бы твоя мечта осуществилась, я бы изменилась к тому времени — это были бы твои дети, твои! — но осуществиться ей было не суждено, они погибли, не родившись, вместе с тобой. И я тогда поняла, что и мне не суждено стать матерью — ни-ког-да.

— Рэй, ты меня слышишь?

— Да, извини, задумался. Нет, она живет в Майами, у нее другой отец. По закону жена, бывшая жена, должна хотя бы раз в год, на летние каникулы, скажем, отдавать мне дочь — ей уже двенадцать, кстати, совсем взрослая, — но я понимаю, что не смогу быть с нею рядом с утра до вечера в течение этих двух месяцев. Получается, что я не могу создать ей надлежащие условия — и под этим предлогом жена мне ее не отдает, а я не настаиваю. Я ее видел в последний раз два года назад…

Слава богу, что произносит он это спокойно, без сентиментальной нотки, без слез в голосе.

— Иметь дочь — не лучший вариант, Рэй. Посмотри на меня и увидишь, что получается из хорошеньких маленьких девочек, а я все же не самая скверная…

Он поворачивается ко мне и широко улыбается — на это я и рассчитывала и рада, что все сработало, — но в глазах его вижу немного грусти.

— Это точно, Олли, это точно…

А утром все по-новой началось. В девять подъем, а спать легли почти в три — завершив беседу на его рассказе о семье, потому что хоть он и улыбнулся после моих слов, но чувствовала, что дальше говорить ему не хотелось совсем, и не стала настаивать. И так, видно, случайно задела за живое — и превращение наглого Мэттьюза в печального философа мне не понравилось совсем. Пять лет в разводе, а до сих пор болит, видно. Вот тебе и крутой парень — это я не в упрек, а с пониманием.

Итак, в девять подъем, и полтора часа на сборы, и пара чашек кофе и стакан сока на кухне. Он еще и хлопья съел, а я с утра вообще есть не могу, а тут особенно, потому что чувствовала легкое возбуждение от мыслей о предстоящем дне.

Маршрут прежний — только с утра заехала на студию, к удивлению своему не обнаружив там Боба. Мартен себя в последнее время вообще странно вел — я ему предлагала встретиться и переговорить, потому что мне надо вытаскивать наши пятьдесят миллионов из студии, а он отнекивается, проявляя беспокойство о моем самочувствии, уверяя, что понимает, что мне сейчас не до работы: то ФБР бесчинствует, то Стэйси убивают и приходится давать полиции показания. Вот и решила заехать без предупреждения, зная, что с утра он всегда там, на ланч обычно уезжает в час — а его вообще нет.