Хозяин болота
Шрифт:
— Нашла кого рисовать, — сердито протянул Никита Иваныч. — Он же — вредитель!
— Эх ты, — обидчиво бросила дочь и, схватив картину, повесила ее на гвоздь, под божничку. — Ты не знаешь, а говоришь.
— Убери его из дому! — вскипел Никита Иваныч. — Глаза в его не видели, тьфу!
— Да? — скандально спросила Ирина. — Может, ты и меня в своем доме видеть не можешь? Мне тоже убраться?
— Тише-тише, — забеспокоилась Катерина, виновато поглядывая на обоих. — Не перечь отцу, не противься — вынеси.
— Ну уж спасибо! — отрезала дочь. — Будет висеть здесь, пока не высохнет!
Она метнула
Он неуклюже приобнял дочь.
— Ладно, ну чего? Ну, пускай висит, мне-то что. Он только болото контромит, журавлей пугает — плохо…
Ирина повсхлипывала еще и утерла слезы. Никите Иванычу показалось, что он прощен и счастье дочери восстановлено, однако судьба готовила ему новые испытания, и это все были еще цветочки.
Через день, когда истек последний отмеренный дедом Аникеевым срок разбора его жалобы, Ирина заявила, что придет гость и надо протопить баню. День был субботний.
— Какой гость? — ничего не подозревая, спросил Никита Иваныч.
— Володя Кулешов.
Никита Иваныч сел на лавку, и в голове его протяжно зазвенело. Вот тебе и на, думал он, пытаясь сопоставить, как все это будет выглядеть: сам Видякина укорял, что тот нанялся за яму под омшаник дрова рубить и бабу свою поварихой послал. Теперь он, Никита Иваныч, станет принимать Кулешова, мыть его в своей бане, кормить и поить! Вот уж ни в какие ворота!..
«А куда денешься? — уныло продолжал соображать он. — Дочь родная приглашает, Ирина, единственная дочь. И так от дому отбилась, в городе живет. Хорошо на лето приезжает. Воспротивься — так ногой не ступит. Характерная, настырная, что задумает — вынь да положь. И в кого только уродилась?..»
«Стыд-то какой! Жалобы писал, народ булгачил… — стонал про себя Никита Иваныч. — С ружьем на дорогу выскочил. А теперь нарушитель этот вроде как в дочериных ухажерах. Не зря ж она рисовала его, супостата… Ведь сразу все узнают… Вот уж посмеются!»
«… А скажут — болото пожалел, за птицу заступился, — носились мысли в голове у старика. — С родной дочерью вон как обошелся! Ее и так, мол, замуж не берут, пожалеть надо…»
До самого вечера Никита Иваныч терзался сомнениями и так и этак прикидывал, а потом махнул рукой — делайте как хотите!
Катерина поспешно схватила ведра и стала носить воду в баню. Потом дровишки сухие, березовые, отобрала и унесла. Сбегала за огороды веников наломать да прямо при Никите Иваныче все зеленые сережки с них пообрывала, чтобы тело в бане от сережек не чесалось. Никита Иваныч тоскливо посмотрел на суету старухи и полез в подпол, где стоял логушок с медовухой. Сел возле него и, открыв краник, пососал. Медовуха была старая, еще зимней заводки,
и в подполье было хорошо, темно, сухо, только гнилой картошкой чуть шибало. Никита Иваныч пососал еще и закурил.— Куда-то отец наш пропал! — раздался наверху голос Ирины. — Я хотела попросить его, чтобы он меда в сотах нарезал. Володя говорит, никогда не пробовал.
— Тихо, — громко зашептала Катерина. — В подполе он. Не трожь ты его. Вишь, как чижало ему.
— Ага! — возразила дочь. — Он сейчас там нахлещется медовухи, а кто Володю в баню поведет?
— Один-то он не сходит разве? — безнадежно спросила старуха. — Вместе отправлять их боязно…
Никита Иваныч еще раз приник к крану, отдышался и крикнул:
— Не егозитесь там, свожу я и попарю! Ох и по-па-рю-ю-ю!
Бабы разом стихли, но через минутку послышался вкрадчивый голос Катерины:
— Старик, ты бы нацедил там медовушки-то? Я тебе жбанчик подам.
— Что жбанчик — ведро подавай! — распорядился Никита Иваныч. — Нацежу! Ох и нацежу-у-у!..
В назначенный час Кулешов не пришел.
Баня была готова, только поддай и лезь на полок. Томилась от жара каменка, светились выскобленные и отмытые лавки и полы, а в избе Катерина с дочерью не находили себе места. То на улицу выскочат, найдя заделье, то на любой звук к окнам бросаются. Дед Аникеев смотрел на бабью суету вначале с раздражением, но потом захохотал.
— Вроде не парились еще, а будто угорелые!
— Так ведь гость же, — слабо возражала Катерина. — Мы уж отвыкли гостей встречать, а хочется-то по-хорошему, как у людей.
— Знаю я, чего вам хочется! — смеялся Никита Иваныч, давно готовый идти в баню — сидел в рубахе, подштанниках и босой. — Видно, напугался ваш гостенек-то!
Но старик ошибся. Опоздав часа на два, Кулешов все-таки явился, пыльный, усталый, однако бравый, как на портрете. Не заходя в избу и не повидавшись с Ириной, он разулся на крыльце, содрал пропотевшую куртку и как ни в чем не бывало подмигнул деду Аникееву:
— Пошли, Никита Иваныч? А то выйдет жар.
В бане старик нюхнул воздух, проверяя, не угарно ли, и плотно закрыл дверь. Каменка исходила зноем — лето не зима, баню за два часа не выстудишь.
— Эх, подостыла, — однако пожалел Никита Иваныч. — Знать бы что опоздаешь — велел бы старухе подтопить.
— Дела задержали, — отмахнулся Кулешов. — Но и так ничего, сойдет.
— А чего ты желтый-то весь? — спросил Никита Иваныч, разглядывая гостя. — Болезнь какая, что ли?
— На болотах пожелтел! — хохотнул Кулешов и ловко запрыгнул на горячий полок. — А потом и в пустыне добавил, на канале. Под цвет песков перекрасился.
— Сейчас поправим, — пообещал Аникеев и сунул веник в кадку с кипятком для распарки.
Когда он сидел в обнимку с логушком медовухи, в голову пришла шальная мысль. Поджидая гостя, он сходил в предбанник, где висели и быгли на солнце свежие веники, и, нарвав под забором большой пук заматеревшей ядовито-зеленой крапивы, аккуратно вплел ее в один веник. А другой, без «гостинца», забросил в картофельную ботву.
— Перекрасим! — весело продолжал старик, затыкая в стене отдушину. — Наше болото здоровое, на нем не пожелтеешь. Попарю хорошенько, медовушки поднесу — враз одыбаешься!