Хозяин теней

Тут мы с Ставкой преисполнились к Михаилу Ивановичу глубокой благодарности. Не то, чтобы службы или нахождение в храме как-то на нас влияло, но сами службы, долгие и нудные выматывали. Ко всему в храме было душно, тесно, а заунывные песнопения вгоняли в дрёму. Спать мы не решались, крепко подозревая, что за такое наказание покрой не ограничится. Нет, я был не настолько наивен, чтобы надеяться, что нам дадут поспать. Или что этот запрет, наверняка облаченный в форму рекомендации, вовсе не будет иметь последствий.

Плевать.

Как-нибудь разберемся.

— А сам-то служил… служил сам… но у нашего батюшки голос-то получше будет. Он как поёт, так прям до нутров всё пробирает. Этот-то, синодник, конечне, старался, но как-то слабенько… нету у него голосу. Не дал Господь. Зато уж после-то… после… как благословил всех, так прямо полегшело. Прости, Господи, грехи мои тяжкие…

Она перекрестила себя, а потом, чуть поколебавшись, и меня.

— И все-то прониклися… вона, Антон Павлович и на колени упал. Плакал горько. Небось, каился. И ты покайся, душе враз полегшает.

Ну да, каяться нашему Антону Павловичу было в чём.

— Сильно плакал?

— А то… он же ж и неплохой человек, только слабый. Пьёт вона. Играет…

И проигрывается, потому что не бывает иначе. А где проигрыш, там и долги. Могли за долг потребовать шкуру приютского мальчишки? Могли… но кому это надобно?

Какой смысл?

У Зорянки спросить?

Я бы спросил, но…

Мы пришли.

Сперва в корпус, а затем и в столовую, которая располагалась в отдельном огромном, судя по гулкости и размытости стен, зале. Может, бальном, может, ещё каком. Теперь тут стояли длиннющие столы и лавки под стать.

— От… — в голосе Зорянки почудилось сомнение. — Ты того… Тарелки надобно расставить. Не побьешь?

Ну да, Савка же слепой.

— Я постараюсь, — откликнулся он с готовностью.

— И смотри! Хлеб таскать не вздумай! Все посчитано!

Тарелки возвышались на краю стола темной громадою. Савка брал по несколько штук и расставлял. Дело несложное, но требующее определенной сосредоточенности. Надо было не только путь найти меж столов, но и ставить по порядку. Хорошая тренировка вышла.

Возились мы довольно долго, но ничего не разбили, и уже это можно было считать удачей.

Завтрак…

Что сказать.

Хлеб. Жидковатая каша, размазанная по тарелке и чай. Сегодня даже с сахаром, правда, сладость такая, слабо уловимая, оттого и чувство, что чай этот просто разбавлен вчерашним, куда как раз, ввиду приезда высокого начальства, сахару и не пожалели.

Савкино место и прежде на краю было, но сегодня единственный сосед поспешно от нас отодвинулся, да ещё и перекрестился.

Так и повелось.

Нельзя сказать, чтоб Савка вовсе стал изгоем, в том, обыкновенном смысле. Задираться с ним желающих не было. Скорее уж его сторонились и относились с откровенной опаской, и разговаривали лишь тогда, когда иного выхода не было. Причем касалось это не только приютских. Наставники в большинстве своем тоже делали вид, будто Савки не существует. Разве что батюшка Афанасий — а от необходимости посещать Закон Божий нас никто не избавлял — взял за обыкновение рассказывать о муках, которые претерпевают души язычников и прочих нехороших личностей. Причем фантазией батюшка обладал такою, что местами и меня пронимало, а взгляд его тяжёлый был устремлён на Ставку. И Савка от этого взгляда цепенел и проникался ужасом. Но не настолько, чтобы раскаяться и принять крест.

В общем, так и жили.

Учеба, которая и не учеба. Работа. От нее тоже амнистии ввиду Савкиной уникальности не вышло. Да тренировки наши, теперь уже трижды в день.

Ну или как получится.

Вон, в конюшне с граблями тоже приседать можно, а в коровнике — отжиматься.

Савке тренировки не нравились.

Пожалуй, даже больше, чем службы в храме и уроки Закона Божия вместе взятые.

Что поделать, был Савка изрядно леноват и избалован прежней беззаботной жизнью. И если поначалу им двигал страх за шкуру, то постепенно страх отступил, сменившись какой-то детской уверенностью, что теперь его никто не тронет. И потому надобности нет тренироваться.

Тяжко это.

Больно.

И время свободное, которого и так немного, забирает. А ещё и сон. И вообще…

Нет, бегать я его все равно заставлял. И прыгать. Приседать, отжиматься. Только ощущал, как с каждым днём нарастает Савкино недовольство.

Сегодня он пыхтел и злился. И даже попытался вытолкнуть меня с моим зудением, да не вышло. А теперь вот отжимался, бормоча подслушанные нехорошие слова.

— Это затишье, — я честно пытался донести до Савки мысль, — вечно не продлится. Да, пока твои неприятели попритихли, потому что не знают, чего от тебя ждать, но долго это не продлится. И надо использовать время с пользой. Потому что ещё неделя-другая и они позабудут, что ты будущий Охотник. Но не то, что ты безбожник.

— И что? — Савка бурчит, пыхтит и сглатывает слюни, которые протянулись от рта к пыльной земле. И в эту землю, как и в собственные слюни, ему случилось носом тыкаться.

Это тоже не понравилось.

— И ничего… Вон, заметил? Куда бы ты ни пошёл, рядом мелкий крутится.

— Фонарик, — Савка сразу сообразил, о ком речь, и скривился, задышал, поднимая тяжёлое тело от земли. Руки дрожали и по шее ползли капли пота. Сам Савка кривился, изо всех сил стараясь не разреветься. Но держал.

И ещё разок…

Вот так.

— Он ведь не из собственного любопытства.

Мелкого я заприметил ещё пару дней тому. Держался он в стороне, но как-то всякий раз неподалёку. Может, и раньше был, но Савкина престранная способность видеть без глаз развивалась постепенно. И только теперь мы научились различать людей.

Черно-белый рисованный Савкин мир чем дальше, тем сложнее становился. Кому рассказать, сколько у серого цвета оттенков, не поверят в жизни. Хотя нам и рассказывать некому. Мы вот так просто любуемся.

Обживаемся.

И запоминаем.

Хотя бы пацанёнка, что присел у стеночки, надеясь, что за старой бочкой его не видна. И оттуда наблюдал за Савкиными мучениями.

— Его поставили за тобой следить. И каждый вечер он отчитывается, чего видит. А чего он будет видеть, если ты всё забросишь?

— А… а давай на него тень выпустим? — собственная идея показалась Савке до того удачною, что и отжался он на раз, без дрожания и нытья. — Пусть она его сожрёт?

— А по ушам?

— Мне?