Хозяин теней

— Садись, — говорю. — Водички вон попей. Очень помогает успокоится. И рассказывай, что у вас там приключилась.

Странно, но сейчас Викуша почти не вызывал во мне эмоций, кроме, пожалуй, удивления, что он и вправду мне родня.

Наполовину.

Что отец у нас общий. А он… он в мать пошёл. Наверное. Как и я. Просто матери разные. И мы тоже разные.

Отказываться Викуша не отказывается. Падает в кресло и со стоном вытягивает ноги.

— Твои люди избили моего сына!

— Да?

Это я что-то пропустил по ходу.

— Погоди… — я щёлкаю пальцами. — Этого, который Тимохи папаша?

— Отец! — возмущённо поправляет Викуша, но возмущение слегка наигранным кажется. — Да… он в больнице! С сотрясением мозга! И поверь, я это дело так не оставлю.

Точно пропустил.

— Впервые слышу. А за что?

Люди у меня, конечно, своеобразные, но вполне адекватные. Просто так бить не станут.

— Я… — Викуша вытаскивает из кармана склянку с таблетками, одну из которых суёт под язык. А ведь он тоже немолод и давно немолод. — Я это так не оставлю…

— Викентий, — для разнообразия называю его полным именем. — Ты вот яснее излагай. А то ни хрена не понятно.

— Он хотел… забрать мальчика… он имеет право… как отец… а то Тимофей постоянно предоставлен себе… она его бросает… с этими работами. С кем, спрашивается? С такой же… проституткой…

— Чего?!

— А ты не знал? Эта милая девочка массажем подрабатывает!

— Так ты загнул, массаж, он разный бывает.

— Ага… ты мне рассказывай, какой он бывает… где массаж, там и проституция! И мой внук… вынужден расти в ужасающей обстановке разврата…

— Викуш, — перебиваю его, чувствуя острое желание дать в глаз. — Ты как-то раньше не особо переживал, где он там растёт. Аль ошибаюсь?

Молчание.

Сопение. И губа нижняя вперёд выдвигается. А я думаю, что это всё-таки важно, видеть людей, выражение их лиц. Самих их. И потому пристально, как никогда прежде, вглядываюсь в лицо братца.

Всё таки должно быть между нами сходство.

Хоть капля.

А лицо неприятное. Какое-то помятое, что ли, будто лепили его наспех, отсюда и кривоватая, пусть даже никогда её не ломали, переносица. И брови эти выдающиеся, слегка нависающие. Капризный чуть скошенный подбородок.

— Я не знал.

— А врать нехорошо, — отвечаю. — Нехорошо врать умирающим…

— Ты ещё нас всех переживёшь, — бурчит Викентий и вытаскивает платочек. — Я просто не лез в их дела… сами разберутся.

— Вот и разбирались бы сами и дальше.

— Мой сын в больнице!

— Жить будет?

— Будет. Но сотрясение — это серьёзно! Это… это недопустимо… и в конце концов, он имеет на ребенка такие же права.

— Что-то, — говорю, — поздно твой засранец о правах вспомнил. А уж об обязанностях, думаю, и вовсе не помышлял. Какой у него там долг по алиментам?

— Это… это не имеет значения!

— Ещё как имеет… чтоб предъявы кидать, сперва за собой дерьмо убрать нужно.

— Господи, ты же можешь разговаривать нормально! А не на этом своём блатном…

— Блатным я никогда не был.

Чистая правда.

Дядька Матвей воров крепко недолюбливал. И ведь главное, как-то у него получилось эту свою нелюбовь нам передать, а заодно чудесным образом втемяшить в головы, что мы — это не они. Хотя теперь понимаю, что разницы между нами вот никакой совершенно.

Но воров не люблю.

Чисто по старой памяти.

— Не важно… — Викуша как всегда отмахивается от того, чего не понимает и не желает понимать. — Главное, знай, мы будем подавать в суд! На определение место жительства ребенка с отцом!

— С тем отцом, который запёр мальца сюда и бросил его? Хрен знает с кем? А если б я окочурился в тот момент, каково бы мальчишке было? — вот теперь во мне просыпается злость. А ещё понимаю, что ею одною и был жив. Что она меня заставляла идти вперёд и выталкивала, вытаскивала из дерьма. Чтобы вогнать в другое. — Но вам же ж не важно. И не он вам нужен… решили, что я ему денег оставлю?

Тонкие губы Викуши поджимаются, а подбородок…

— Нам не нужны твои деньги!

Ну да. А я почти поверил.

— Он постоянно один… эта женщина работает, работает…

— И работает.

Моя мать тоже на работе пропадала.

— Она не занимается ребенком!

— Может, потому что некогда? Не думал, Викуша? Может, ей приходится впахивать, потому что твой гнойный сынок жмёт алименты, не говоря уже просто о том, чтоб ребенка содержать.

— Она разрушила семью!

— Ага… взяла и… погуливал? Вот прям как наш папаша, да? Только в отличие от твоей мамочки и моей, эта терпеть не стала. И ушла.

— Сама виновата…

— Дурак ты, Викуша. И сын у тебя дерьмо. Внук вот хороший мальчонка, но вам отдай, вы ж его испоганите, — мне надоедает этот разговор.

— Суд будет на нашей стороне. У неё нет жилья. Её доходы не сопоставимы…

— С доходами придурка, у которого нет денег на алименты? Что он там получает? На твоей фирмочке на четверть ставки работает, бедолажечка? А ты ему рисуешь зарплату… что? У меня свои источники.

И то, что я прикован к постели, ещё не значит, что я ничего знать не буду.

— С квартирой мы вопрос решим. А вздумаете нервы им тратить, я, Викуша, вспомню славные былые годы… — и в глаза ему смотрю. Глаза у Викуши блёклые, как у старой рыбины. И в них видится что-то такое, донельзя отвратительное.

И я скалюсь.

— Сейчас, конечно, не девяностые, но связи же… связи не тухнут… и исчезнет твой сынок со своими претензиями вместе. Знаешь, сколько народу до сих пор исчезает? Вот бесследно? Конечно, не как тогда, но тоже прилично. Так что подумайте, надо ли оно вам?

— Ты… ты… — он опять тянется к груди. — Да как ты…

— Вали, Викуша… и донеси до своего ублюдка, что больничка — это так, намёки… и что лучше бы им внять. Так оно… проще будет. Для всех.

Викуша и уходит.

А я пытаюсь вернуться. Туда. К Савке. И не отпускает беспокойство, страх, что эту его тоску словами не отгонишь, и что она Савку сожрёт, что ничего-то я не сделаю…

…мы поём. Голос у Савки тоненький и нервный, но он старается. И я выдыхаю. Живой. Целый. Вон выводит старательно «Боже, царя храни», как и все-то, кого батюшка Афанасий отобрал для хора и ежегодного выступления.