Хозяин теней

Каким чудом в число их мы с Савкой угодили, не знаю.

Но поём.

Савка цел. Вроде спокоен. Даже радостен, хотя не понять с чего.

— Стараемся, отроки, стараемся.

Сегодня батюшка Афанасий не в рясе, но в коричневых портах и такой же рубахе. На поясе висит сумка с инструментом, да и выглядит он как-то слишком уж непривычно.

— Метелька, поганец, если думаешь, что не слышу, как ты пищишь и не вижу, что фиги крутишь, ошибаешься! — он грозит кулаком, в котором молоток зажат. — От же ж придумали… поездку… поздравительную…

Он ворчит и ходит по классу, выглядывая неправильности.

А мы поём.

Про «Боже, царя храни».

Стараемся.

Выходит так себе, потому как поём громко, но не всегда вместе. Кто-то спешит, кто-то тянет, и в итоге внятная песня превращается в этакое многоголосое мычание.

— Хватит… не доводите до греха, — батюшка Афанасий прерывает пение. А мы выдыхаем, причём не только мы с Савкой.

— Давно? — спрашиваю шёпотом, хотя меня, кроме него, никто не слышит.

— Второй час как… и день тоже второй. Намедни Евдокия Путятична из города вернулась. Сказала, что к нам приедет государева сестра, с визитом и подарками.

Понятно. И срочно понадобилось эту самую сестру впечатлить.

— Значится, так… — суровый вздор батюшки Афанасия скользит по сомкнутым рядам. — Завтра чтоб вели себя, как подобает чадам достойным… чтоб никто не смел баловаться!

Кто-то в сомкнутых рядах хрюкнул, а с другой стороны отозвались кошачьим истошным мявом.

— Чтоб вас… — батюшка Афанасий устало на парту опёрся. — Не отроки, а наказание Господне. Будь моя воля, я б вас всех в церкви и оставил. Запер, чтоб молились за здоровье Государя нашего, да Евдокия Путятична добрая. Но не хотите так, то иначе подумайте. Явится вот Ея Высочество. С дамами придворными, со свитою всякою разною. И что она увидит?

Молчание.

— Ваши неблагостные рожи и наглость, которая, конечно, её не оскорбит.

— Почему? — пискнул кто-то.

— А потому что, Бальминов, оскорбить может равный. Вот ты ж не оскорбишься на собаку, ежели она тебе в кровать нассыт? Вы же в её глазах даже не собаки… мурашки, которые сегодня есть, а завтра сгинули.

Савке стало обидно, потому что чувствовать себя мурашкой он не захотел.

— Её высочество как прибудут, так и отбудут. И выкинут наш убогий приют из головы, но вот иные, кто из городских, те будут поближе, чином пониже.

— И чего? Оскорбятся?

— Не на вас. Скорее уж сочтут, что ваши выходки кидают тень на них и положение их. И уж постараются донести своё неудовольствие до Евдокии Путятичны. Скажем, урезав квоты на поступление. Или и вовсе закрыв. Поставят вам в дела штампы о неблагонадёжности, а самых бойких, Метелька, и вовсе возьмут под пригляд. Надо оно вам?

Стало тихо.

Что за штампы такие?

— А то и вышние классы при приюте закрыть могут. Евдокия Путятична шесть лет добивалась права на открытие их. Чтоб у вас, безмозглых отроков, хоть какой-то шанс появился. Чтоб не справка была на руках о низшей грамотности, а какой-никакой диплом.

Не очень понимаю, хотя общий смысл улавливаю.

— А с её дипломом даже не в реальное училище поступить можно, но в настоящую гимназию. Чай, у ней договорённости с купцами на стипендию[2] имеются. Пока имеются… вы-то пока не очень разумеете. Да и в науках не сказать, чтоб прилежны. Малы и глупы. Но постарайтесь понять. Даже на тех же фабриках, где вы в конечном итоге окажетесь…

А он в нас верит, однако.

— … одно дело рабочим стоять и другое — в мастера выбиться. Или вон дальше… на фабриках ведь и учётчики нужны, и конторские. Умных да образованных ценят, берегут.

Стало не то, чтобы тихо, скорее уж приспокоились. Хотя… подозреваю не от того, что прониклись речью, скорее уж притомились. Три часа петь.

— И платят им не в пример больше. А уж с протекцией, так и вовсе выбор будет, куда податься…

Батюшка Афанасий поднялся.

— И ратуя за ваше будущее, Евдокия Путятична искренне желает впечатлить княжну… квоты же, как сузить, так и расширить можно. А ещё получить особые стипендии, от Её Высочества. Там и свитские подтянутся, ибо каждому себя в глазах государевой сестры показать охота.

Вот тут верю полностью.

— Но ежели вам сии аргументы не понятны, приведу другой, — произнёс он с тяжким вздохом. — Того, кто поганый свой рот раззявит не чтоб Государя восславить или Господа нашего…

Батюшка перекрестился.

— … но для речей дурных, хулительных или же вовсе нечеловеческих, того я самолично на покаяние возьму. И каяться заставлю так…

Вот теперь прониклись.

К покаяниям батюшка Афанасий относился серьёзно.

— А теперь, отроки, вы ужинать отправитесь, там-то и продолжим… три дня… три дня всего! Кто ж так делает… тут же ж и стены обновить надо, а то пооблупились все…

Его ворчание сопровождало по пути в столовую, перемежаясь с тихой вовсе несмиренной руганью, которая случалась, когда взгляд отца Афанасия цеплялся за очередную примету неустройства.

В столовой рядом с Савкой плюхнулся Метелька и толкнул локтем.

— Будешь? — шепотом поинтересовался он и сунул в руку что-то мягкое.

Булка?

— Спасибо, — ответил Савка и булку спрятал за пазуху.

— Тут это… — Метелька подвинул к себе миску. На обед дали пустые шти из капусты да зелёной травы, чуть заправленные топлёным жиром, да по ломтю влажноватого ржаного хлеба. — Дело есть. Поговорим?

Савка кивнул.

— Тогда после. Федор нас на конюшни спровадит, вроде как чтоб не мешалися, а там уже…

Метелька, разом успокоившись, заработал ложкой. Суп был жидким и пресным. Среди кусков зелени попадались кусочки картофеля и даже какой-то крупы. Савка тоже ел. Но как-то через силу, словно нехотя. И это тоже было неправильно. Да и Метелька заприметил.

— Зорька опять заворовалась, — сказал он. — Тебе бы мясца. В мясе самая сила… Ничего, вот в город выйдем…

И осекся

А Савка только и сумел, что кивнуть. Я же ощутил, насколько ему всё равно.

[1] Вполне реальная заметка из указанной газеты за 2 апреля 1899 г.

[2] Довольно большое количество одарённых учеников поступали в гимназии по таким вот стипендиям, которые выделялись купцами или дворянами.

Глава 16

Глава 16

«Уж третий день идёт процесс над нигилистами, обвиняемыми в покушении на Его императорское высочество, Великого князя Константина. И что можем мы сказать вам ныне, после того, как нами были услышаны речи обвиняемых? Это какие-то выхолощенные души, в которых раны уже давно зажили, в которых не осталось никаких понятий о различии добра и зла, — вынуты вон всякие простые, естественные чувства и представления самого простого смысла…» [1]