Хозяин теней

Сомнение.

— А что не спешат, так это Синод свою игру затеял. Как отыграет, так сразу очередь из желающих выстроится. Мы тогда ещё крепко подумаем, к кому пойти…

Судорога отступала. И онемение тоже. Холодно вот сделалось, потому Савка натянул тощенькое одеяльце и скрутился.

— Знаешь, где её похоронили?

Кивок.

— Потом сходим. Навестим… и ещё вот памятник поставим. Красивый… купим мрамора, мастера отыщем, чтоб хороший был. И сделаем ангела…

Я продолжал нести какую-то чушь, а Савка слушал.

Слушал и засыпал.

Успокоившийся.

Нет, вот что это было-то?

Глава 15

Глава 15

«За Московской заставой открывается фабрика по производству искусственного шелка. В производстве будет применен новейший способ Отто, позволяющий приготовить этот ценный материал из бумажной массы, обработав его химическим путем. Все машины этой фабрики будут приводиться путем действия электричества. Для этого будет построена самостоятельная электрическая станция».

Петербургский листок [1].

Не знаю, сон ли это был или ещё что, но я тоже увидел маму.

Столько лет не вспоминал.

Да ладно, её не стало, когда я совсем сопляком был, а потому и память моя о ней была отрывочной. Помнил запахи. Кухоньку какую-то, в которой не развернуться. Голос её, напевающий что-то. Запах молока и каши.

Помнил руки, которые слегка красноватые и шершавые, но всё равно самые волшебные руки.

Помнил…

Фотка у меня была, где я, Савка, в шортиках и рубашке стою рядом с женщиной… красивой? Хрен его знает. Главное, что фотку эту я хранил.

Только не сохранил.

А теперь вот резко так. Возвращение. Отмечаю его по запахам, открывать глаза лениво. Писк приборов. Ощущение пустоты и той же, вытащенной от Савки, безнадёги.

И потом вдруг резко — санки.

Деревянные. Каждая дощечка в свой цвет покрашена. Красный и зеленый. А самая крайняя — синяя. Потому что отломалась, но дядя Сеня, который в гости заглядывал, новую приладил. И теперь на санках снова можно ездить. Только сперва мама кладёт одеяло. И спинку проверяет несколько раз.

А потом уже вывозит санки во двор и помогает сесть.

На мне какая-то тяжеленная шуба, в которой не повернуться, и перехвачена ко всему платком серым, крест-накрест на груди. И я пыхчу, ворчу, а мама смеётся.

— Медвежонок, — говорит она. И усаживает. А сама берется за веревку и тянет, сперва осторожно, потому как санки проваливаются в снег, но потом мы выходим на утоптанную тропинку и она прибавляет шаг. Быстро.

И ещё быстрее.

И мы летим. Вдвоём. К горке. А потом уже я сжимаю обындевевшую верёвку и лечу с горки один. Санки переворачиваются, но так даже лучше. Писк. Визг. Крики какие-то… там мы не одни. Мама ловит, помогая выбраться из пушистого сугроба:

— Не замёрз?

Лицо у нее красивое. И сама она — лучшая.

Я мотаю головой.

— Ещё!

И мы вдвоём тянем санки в гору. А потом в голову мою приходит замечательная мысль:

— Садись, — говорю я ей. — Покатаю…

И она, уже наверху, садится. А я пробую сдвинуть санки с места, и снова пыхчу, на сей раз от понимания, что сил не хватит.

Злюсь.

А мама встаёт.

— Вырастешь, — говорит она. — Обязательно покатаешь!

И я вцепляюсь в эту мысль: вырасту и покатаю…

Твою ж…

Почему так? Тоской заразился? Она, дрянь, такая вот, заразная, куда там чуме. И хочется выть или орать, не от боли, а от того, что душа цепенеет. Теперь я чувствую её, отдельную от тела. Но вместо крика просто лежу, вперившись взглядом в потолок.

Думаю.

Надо… надо думать о деле.

Каком?

Здесь у меня всё или почти всё. А там… там Савке без психолога не выбраться. Такие мысли сами по себе не появляются. И сами по себе не уходят. Значит… значит, нужно как-то… что-то…

К Евдокии?

Она самая адекватная.

И рассказывать. Про Метельку. Мозыря… дерьмо, надежда, что Савка и вправду ценен… если я сдохну, он недолго проживёт. Он просто не хочет бороться.

Есть такие люди.

Или мамину смерть не пережил?

Я ведь… я ведь похорон и не помню. Помню больничке, в которой оказался. И что остригли налысо. И я всё ждал, когда же мама придёт. Пока кто-то из санитарок не рассказал правду. А я… я не поверил. Орал, что придумала она, что… даже с кулаками бросился, не зная, что ещё делать со страхом и гневом, которые смешались, спаялись воедино.

И потом не верил. Всё ждал.

И когда в приют угодил. И когда к папане моему меня повели. Работница была молодой, еще не задубела, вот и решила в нём совесть с ответственностью пробудить, меня перед ним поставивши. Или, может, жалость… я всё равно ждал маму. И ожидание переродилось в злость.

Но ведь и в тоску могло бы?

В понимание бессмысленности всего и вся?

Нет, в чужих мозгах так просто не разберешься. Но надо… надо будет что-то делать.

С этой мыслью я и отключился.

Странно, сон был спокойным, хотя в нём я отдавал отчёт, что это именно сон. Мелькали картинки, сменяя друг друга. Я даже не успевал понять, о чём они. Да и не больно пытался. Главное, проснулся я уже от голосов.

— … так разбудите его! — братец мой сорвался на визг. — Это совершеннейший беспредел…

— Где? — мне стало так интересно, что я и сам проснулся.

— Вот! А вы говорите, спит! — Викуша простёр руку, указывая на меня.

— Спал, — бормочу. — Пока ты не явился. Чего орёшь?

— Ты, Громов, окончательно сбрендил…

— Неправда, — я давлю зевок, обнаруживая, что клокотание в груди никуда не исчезло, а трубок и всякой хрени стало даже побольше, но мне это не мешает. И боли нет. — Меня недавно психиатры осматривали. И справка есть.

Викуша красный.

И злой.

Надо же, он умеет злиться.

— А тебе бы сердечко проверить, — советую совершенно искренне. — Как бы чего не приключилось. Вон, рожа пунцовая.

— Ты меня доконаешь… — он хватается рукой за грудь и медсестричка привстаёт. Снова незнакомая. Ну да и ладно.