Хозяин теней

Из донесения штадт-физик Московской медицинской конторы генерал-губернатору [1].

Утром нас навестила Евдокия Путятична.

А она не старая ещё.

Красивая.

Пожалуй.

Узкое вытянутое лицо с правильными чертами. И снова, будто на карандашный набросок смотрю, причём сделанный наскоро, без деталей.

— Доброго утра, — сказала она, чуть улыбнувшись. — Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо. Хорошо, — мне даже сесть удалось. В теле ощущалась слабость, но скорее такая вот, которая бывает после долгого лежания. Слегка кружилась голова и тянуло вернуться в кровать, но я это желание подавил.

— Позволишь? — она протянула руку, и я спокойно вложил Савкину. Если тут кому и можно верить, ну хоть как-то верить, то ей. И сила потекла в тело спокойно, ровно…

— Я умру? — уточнил я.

— Кто тебе сказал?

— Слышал. Как они разговаривали. Афанасий Николаевич что-то сделал и я вроде заснул, а потом и спал, и слышал… немного.

Взгляд она не отводит.

Давит вздох.

— Я бы не стала утверждать столь однозначно, — Евдокия Путятична перехватывает запястье и слушает мой пульс. Пульс нормальный. И сердце вон стучит в обычном ритме. — Конечно, у Афанасия Николаевича опыт имеется, но некоторые его выкладки… теории… спорны. К примеру, с точки зрения физической тело твоё, конечно, несёт следы пережитых болезней, но критических повреждений я не вижу.

Её голос ровен и спокоен. И это спокойствие передаётся Савке.

— Что до души… это уже область нематериального. Я же привыкла оперировать понятиями ясными. Конкретными.

А душа в них не вписывается.

Как и ритуалы сомнительного свойства.

— Сегодня ещё посиди… вижу, вы с Метелькой приятельствовать стали? — Евдокия Путятична меняет неудобную тему. — Он очень за тебя переживал.

Скорее уж за себя и своё место у Мозыря. Но киваю. Ни к чему доброй женщине лишние подробности, с учётом того, что они ей и без того известны.

Я так думаю.

Она ведь довольно умна и не может не знать, что происходит под носом. А стало быть, смирилась или же не считает происходящее таким уж опасным для себя или дела.

— Тогда я скажу, чтоб с тобою побыл. А завтра уже и в класс вернёшься…

И всё пойдёт прежним порядком.

— Спасибо. У вас сила… тёплая.

— Целительская часто так ощущается, — Евдокия Путятична позволяет себе улыбку и лицо вдруг светлеет, меняется, скидывая нажитые годы.

— Вы… больше не лечите?

Зачем я это говорю? Люди не любят, когда кто-то напоминает…

— Елена Ивановна привезла не только орден… точнее он сам по себе — помилование. Заодно и высочайшее дозволение, — Евдокия Путятична произносит это словно сквозь силу. И вздыхает. — Так что теперь у меня есть… возможность.

А потом добавляет тише:

— И выбор.

Только вот как к этому выбору отнесётся Синод? Впрочем, спрашивать об этом точно не стоит.

— Вы уедете?

— Почему?

— Ну… вы ж целитель. И сильный. Сильнее Антона Павловича. Да и сила у вас ровная, чистая.

— А у него?

— Пятнами какими-то… ну, как побитая, что ли. Или поетая… не пойму. Но он так себе. А вы… вам, думаю, везде будут рады.

Она фыркает и отвечает зачем-то:

— Не в столице.

Наверное, Евдокии Путятичне здесь тоже весьма одиноко. Аристократка, пусть и лишённая титула, урезанная в правах, но всё же отличная, как и от воспитанников детского дома, так и от наставников, большая часть которых явно спала и видела, как бы избавиться от начальницы.

Старые друзья?

Вряд ли хоть кто-то остался.

Новые?

Им откуда взяться.

— Есть жизнь и не в столице, — отвечаю, понимая, что эта минута слабости пройдёт.

— Есть… пожалуй, ты прав. Есть… впрочем, не важно, — она взъерошила волосы. — Отдыхай. И подарок твой я сохранила. После передам.

— Спасибо, — говорю искренне, потому что при словах о подарке Савка оживает и оживляется. Ему страсть до чего охота посмотреть, что же такого в подарке-то было.

Он его только и успел, что в руках подержать и порадоваться тяжести холщового мешочка.

Подарок приносит Метелька. И попыток забрать не делает, но с важным видом усаживается на стул и книгу раскрывает:

— Отец Афанасий велел тебе читать, — говорит и принимается читать, медленно, по слогам, а потому слушать это чтение почти невыносимо.

— Потом, — говорю. — Дочитаешь. Давай поглядим…

Он уже глядел, но ведь это не важно. Дело даже не в леденцах или иных сладостях. Важен сам момент раскрытия этого вот мешочка, перевязанного шелковой лентой.

— Ленту не выкидывай, — Метелька забирает её и наматывает на палец. — В город как пойдём можно подарить девке. Она сиськи покажет. А то и потрогать даст.

Савка от этих слов приходит в ужас.

— Ну или так-то… — Метелька тотчас понимает, что ляпнул лишнего. — Потом… подрастёшь и поймёшь.

Савка понимать не желает, но вытягивает из мешка жестянку, в которой что-то да гремит.

— Ландринки, — со знанием дела произносит Метелька. — Коробка тоже хорошая. В прошлым годе в бумажных кулёчках всё было. А тут по-серьёзному, сразу видать, что сестра государева.

И я киваю.

Соглашаюсь.

— В коробку потом можно или там нитки, или ещё крючки с грузильцами сложить. Старшаков рыбу ловить пускают, если с Фёдором договориться.

— Я не умею.

— Экий ты… барчук, — Метелька говорит уже без желания оскорбить, скорее с удивлением. — Но ничего, я научу… а это вон пряник. Печатный! Со дворцом!

Пряник тяжёлый.

— Ещё сверху расписной, с золочением… такой копеек десять стоит, а то и двадцать.

Нам это ни о чём не говорит, но пряник, завернутый в тончайшую бумагу, мы тоже откладываем. Помимо него обнаруживаются орехи калёные, и коробочка пастилы.

— Абрикосовская[2], — пояснил Метелька. — Самонаилучшая!

Шоколадные конфеты в кулёчке.

И слегка засохший, но всё одно сладкий калач, который Савка первым и съел.

— Хочешь? — спросил он, отломив кусок пряника для Метельки.

Отказываться тот не стал.

Так и сидели.

Грызли пряник, запивая Метелька водой, а Савка — тем же густым травяным отваром, от которого на языке оставалась горечь, но при всём том она вполне себе уравновешивала приторную медовую сладость пряника.

— А хороший ты, — Метелька хлопнул себя по животу. — Хоть и барчук…