Хозяйка

Я люблю пустоту: деньги я ценю за возможность платить по счетам и раздавать, я это делаю не из щедрости, а потому что люблю отсутствие. Необходимость покупать, чтобы прибавлялось, повергает меня в тоску, это не относится к книгам и нематериальным категориям типа путешествий — мыслей и впечатлений никогда не бывает много.

Гриша весь окружен вещами — это, Боже упаси, не тряпки, штанов и свитеров у него еще меньше, чем у меня, это предметы производства — станки, дрели, паяльники, установки большие и малые, микропроцессоры, эмуляторы, имитаторы — все это создает картинки на компьютерном экране, освещает ультрафиолетом, сверлит, точит, испускает запахи, дымы и металлические звуки: результатом являются тоже материальные предметы, создаваемые Гришей приборы, за которые люди платят деньги. Гриша любит тратить деньги, ходя в магазин за едой — в сверкающий универсам на углу и в скромную «Пятерочку» под окнами, он несет оттуда тяжелые сумки, которые я разгружаю под неизменные причитания бабушки о том, что мужчин нельзя пускать в магазин — они расточительны. Я открываю дверцу холодильника и заполняю его ярко освещенную внутренность коробочками и пакетиками с маслом, сыром и колбасой — Гриша любит, чтобы было много и что-то существенное: то, что ем я, он называет «не едой», он любит все ощутимое, интенсивное, структурированное, он варит по утрам густую кашу на молоке и ест ее, водя ложкой по огненной поверхности.

Бабушка в своем отношении к материальному скрытна и уклончива, как и во всем остальном: она никогда не скажет: «Да, я люблю колбасу!», на прямой вопрос она отклонится в иную плоскость и ответит, что ест ее потому, что надо принимать лекарства. На самом деле, ее терзают воспитанные социализмом противоречия, с одной стороны колбаса хороша, с другой стороны — разврат, потому что, с ее точки зрения, порядочные люди обязаны быть бедными, и слова «надо экономить» она произносит с убежденностью религиозного фундаменталиста.

Мы едим на кухне за длинным, разложенным с появлением в нашем доме бабушки столом: я — отвлекаясь к телефону, доедая потом, если не забуду, нечто холодное и потерявшее признаки. Гриша ест со страстью, если, не дай Бог, убрать у него из-под носа тарелку, к которой он прицелился, последует взрыв ярости и возмущения, негодование дикаря при отъеме добычи, съесть которую необходимо, чтобы снова охотиться. Бабушка ест со всей серьезностью и торжественностью, данный процесс ее уже никуда не ведет, он конечен и исполнен смысла сам по себе, иногда я вижу в этом замкнутом цикле что-то зловещее.

И мы с Гришей уходим в рабочую комнату: Гриша, восстановив едой израсходованные силы, возвращается к своему многочисленному имуществу, чтобы с его помощью создать что-то еще, добавив в мире от себя к уже имеющемуся многообразию. Я, то ли поев, то ли нет, усаживаюсь к компьютеру творить свои нематериальные делишки, тасовать колоду арендаторов между квартирами — заработать денег, а заодно набраться впечатлений, чтобы предаться потом со спокойной совестью отшелушиванию мира от не необходимых атрибутов и улавливанию неизвестных мне еще закономерностей.

А бабушка остается сидеть одна за столом яств, вспоминать и грустить об ушедшей молодости и голодных временах, защищаться от старости и изобилия мытьем посуды, преобразуя груду грязных тарелок в ряды сверкающей пустоты.

Маленькое счастье

Хорошо водителю маршрутки, когда все пассажиры уселись и передали деньги, и можно чуть-чуть проехать, не дергаясь, не считая монеты и не крутя головой, чтобы передавать сдачу.

Хорошо агенту по аренде, когда набегавшись с привередливым клиентом, поселив его, наконец, в квартиру, она идет по солнышку по нарядной пешеходной зоне с сахарной трубочкой в руке, жмурится от солнечных лучей и на пять минут забывает, что вот придет домой, и одолеют новые проблемы.

Хорошо девочкам-продавщицам выйти на лестницу покурить и пообщаться — обошлись бы и без ядовитого дыма, но противная тетка-супервайзер бдит, чтобы продавцы не кучковались в зале, а сидели как пришитые за стойками и оформляли покупки.

Хорошо когда кончаются напрасные труды, спринтерский забег, когда не знаешь, куда бежать: менеджер по продажам работает-работает, а потом слышит в телефонной трубке, что уже не надо, обошли конкуренты, расстроится, а потом плюнет и пойдет пить кофе с шоколадкой: пусть все зря, а все же — минута свободы, в следующий раз, может, повезет больше.

Хорошо немного отдохнуть — прикорнуть, перекусить, много уже опасно, можно доотдыхаться до того, что не будет денег, белке нельзя остановиться в колесе, можно только понизить скорость.

Вот и счастье не бывает глобальным, а только маленьким парашютиком для затюканного человека — выпялится бабушка в свой сериальчик и перестанет на час кряхтеть и охать, купит школьница в метро за десятку гламурное чтиво и до последней станции забудет о двойке по контрольной.

А максималист Гриша, ставящий перед собою громадье высоких целей, не признает маленького счастья, простые радости у него проходят фоном. Ему говоришь: Гриша, смотри, хорошая погода, давай на все плюнем, пошли хоть погуляем, а он отвечает, что никуда не пойдет, пока не сделал нового прибора. Ему говоришь, давай посмотрим по телевизору хорошее кино, когда его еще покажут, а он скажет, что не любит смотреть фильмы, ему не нужны чужие мысли, и, вообще ему надо почитать про новый микропроцессор. Ну, и я тогда устыжусь, ренегат, глупый пингвин, и перестану соблазняться уборкой квартиры, куда как легче орудовать шваброй, а потом сидеть в чистоте и радоваться, прихлебывая чай из блюдца, чем думать и писать рассказы, пусть все кругом валяется и зарастает, я забью на маленькое счастье, я буду мучиться в грязи и мечтать о большом.

Разговоры

Мы не то чтобы ничего вообще не сделали, но иногда любим потрепаться о том, что бы могло, скажем, быть, если бы мы, например, открыли кафе «Старое кино» с телевизорами «КВН» с линзами в витринах, с киноафишами фильма «Касабланка» или чего-то такого, и устроили бы там читальный зал и библиотеку вроде книжно-интеллектуального клуба, причем вопрос о том, для кого бы мы все это устроили и где, и откуда бы взяли деньги, не стоит, зато в деталях обсуждается, кто бы из наших знакомых и родственников что в этом кафе делал. В основном, предаемся завиральным фантазмам мы с Машей, мужская часть нашей компании самовыражается иначе: сойдясь вместе, Гриша и Егор начинают анализировать историю и делать выводы о прошлом и будущем, у обоих сильно развито чувство исторического, Гришу волнует пост-революционные годы и все то, что тогда происходило, тогдашний режим кажется ему абсолютным злом, не сравнимым ни с каким другим (по этому поводу мы с ним всегда спорим, я говорю, почему именно эта власть, а не, скажем, инквизиция или Гитлер, на что он отвечает, что масштабы несопоставимы, и что инквизиция далеко, а Гитлер перед Сталиным ребенок, на что я возражаю, что зло оно всегда зло, не бывает зла злее другого, но я думаю, что разница все же в происхождении — моем, крестьянско-пролетарском, и его — дворянско-интеллигентском, он острее воспринимает тупую несокрушимость подмявшей под себя живое силы).

Егора волнуют и шестидесятые, да и удаленное прошлое тоже, хотя в последнем своем сочинении он предсказал и мрачное будущее. Мироощущение Егора вообще катастрофично, пронеси перед ним стакан с водой, он с отчаянием предскажет, что стакан будет разбит, а несущий весь изрежется стеклами. И Егор, и Гриша, как, кажется, вообще, все мужчины — оба чувствуют и переживают конечность жизни, которую мы с Машей осознать не в состоянии. Егор мыслит, Гриша думает, мы же с Машей часто сами не знаем, откуда что берем, вот и в нашу первую встречу, когда я увидела Машу во дворе Дворца Культуры Дзержинского, я, не зная ее, почему-то поняла, что это она — автор нравящихся мне строк, и что мы с ней будем дружить.

Собираясь, мы сначала немножко обсуждаем наши с Егором литературные дела: Егор и я — функционирующие, кажется еще писатели, Маша уже давно ничего не пишет, хотя нет-нет да и выдаст шедевр, но стихов теперь никто не печатает. Потом мы говорим о том, кто что достойного прочитал — вкусы у нас совершенно разные, я в последнее время читаю Пруста, Андрея Белого, Егор — историю и мемуары, Гриша — если только историю техники или что-то про волнующие его тридцатые, но вообще ему читать некогда. Потом, заваривая чай и уплетая шоколадный торт, мы обсуждаем газеты, какой кругом ужас, народ вымирает, армия, милиция и произвол, и что же это будет дальше.

Иногда с нами бывает Николай, Машин муж: если сравнить нас всех в отношении к настоящему и недавнему прошлому, то мы с Гришей больше всех вросли и любим это новое время, хотя оно нас, наверное, скоро совсем доконает, но и Маша устроила из своего компьютера издательство — она упоенно делает оригинал-макеты и печатает по ним в типографии книжки непризнанным авторам, нянчась с несчастными авторами, как с детьми. Николай старше всех и предпочитает социализм, да и Маша до сих пор считает социализм временем счастья и веры, и она писала тогда восторженные стихи, и не для того, чтобы выслужиться, а потому что так чувствовала.