Хранитель Реки

С листа бумаги на меня глядит нервно очерченная фигура женщины. Нет, глядит она, конечно, не на меня. Глядит она на своего сыночка, чье беззащитное тельце лежит перед ней. И даже не на него, а сквозь него. Она прикрывает его руками и думает о будущем.

«Что будет?» – так бы можно было это назвать. Хотя можно и никак не называть. Все уже сказано на листе. И подписано моим именем.

Я смотрю на то, что только что наваял, и ничего не понимаю. Ходил на пляж, нежился на солнце, рисовал девичьи попки. Мечтал о том, чтоб кто-нибудь симпатичный меня в рощице изнасиловал. Потом начались роды, и родилось вот это.

Забавно. Непонятно. Но мне нравится. Чертовски нравится. Причем процесс нравится всегда, результат – изредка. Как сегодня.

Я сижу в кресле, смотрю на прикнопленный к стене рисунок и думаю о том, что я все-таки гений. Кроме всего прочего, это единственное объяснение тому факту, что такая красивая, умная и обеспеченная девчонка, как Ленка, полюбила такого придурка, как я. Полюбила вплоть до разрыва с близкими, не одобрившими столь чудовищный мезальянс.

Мне спокойно и хорошо. Я хватаю всей душой это спокойствие, потому что знаю его недолготу. Скоро оно закончится, и все пойдет по новой, пока когда-то – никогда не известно когда – вновь не почувствуешь себя гением.

Так что я тороплюсь вдохнуть это райское и заслуженное спокойствие полной грудью. Как же хорошо жить на свете художником!

Додумать эту розовую мысль не удается, потому что в мастерскую вваливается Жорж и рявкает:

– Собирайся, уезжаем!

Вот же ублюдок! Куда мы уезжаем на ночь глядя? Месяц не торопились, теперь же – тараканьи бега.

А он носится по комнатке, заглядывая во все шкафы.

– Что вы ищете? – вежливо спрашиваю я.

– Тебя забыл спросить, – столь же вежливо отвечает он.

Вот же сучок! Точнее, с учетом его всегдашней напомаженности, сучка.

А он уже тащит к камину найденную в шкафу папку. Там какие-то бумаги. Вываливает их в камин, заодно добавляет бумаг из портфеля. Поливает все жидкостью для розжига угля и чиркает длинной каминной спичкой. Черт с ним, это его дела.

Я собираю вещички, благо все они влезают в одну сумку. Очень жаль оставлять здесь материалы и краски, но, надеюсь, это заберут с собой помощники Жоржа – один такой несколько раз наведывался.

Последними укладываю в сумку свернутые в рулон холсты с моими «экспрессиями».

– Это у тебя что? – спрашивает работодатель, управившись с камином.

– Мои работы, – честно отвечаю я.

– Покажи.

Я разворачиваю холсты. На них – пляж, домишки, жаркая южная жизнь. Это никаким образом не реализм. Но, конечно, и не абстракция – натуру вполне можно признать.

Тут только я сообразил, что этот факт и есть смертный приговор моим работам. Ублюдок вновь аккуратно свернул холсты в рулон, а уж потом засунул его в камин. Чтоб лучше горело, еще разок полил жидкостью.

Это только рукописи не горят. Холсты горят, даже очень. И почти без копоти, благо тяга в камине отменная.

Из пяти работ одну, неудачную, я собирался записать поверху, три мне нравились, а одна была гениальной. Вот же ссссссука! Хочется плакать, как маленькому.

Слава богу, сегодняшнюю картинку он счел за декор мастерской. Благо на ней никаких следов пляжа и местной натуры.

Уходя, я обернулся и вновь посмотрел на нее.

И все равно я гений! Улучив момент, сорвал картинку и быстро спрятал в сумку.

Еще бы, как этой женщине знать, что с нами со всеми будет…

Глава 11 Первый сон Бакенщика. Падение Города

Место: юго-восточное Средиземноморье.

Время: три тысячелетия до точки отсчета.

Бакенщику никогда не снились сны. Ни маленькому, ни взрослому. А если и снились, то, проснувшись, уже не помнил ничего, то есть как будто и не снились. А тут видел все ясно, как в кино.

Нет, с кино сравнение неправильное. Может, с кино будущего, когда не только смотрят на чужую жизнь, но и участвуют в ней. Потому что Бакенщик, несомненно, участвовал. Хоть и не в качестве действующего лица. Был, так сказать, невидимым присутствующим наблюдателем.

А самое главное, что, проснувшись, Бакенщик смог восстановить свой сон практически без потерь.

Собрались они ночью, когда спало свирепое, даже не желтое, а белое от иссушающего жара солнце. И сразу стало прохладно, как всегда в горах.

Впрочем, там, куда пришли эти люди, температура неизменна в любое время суток.

Они по одному входили через тайный ход, запираемый в обычном на первый взгляд подвале поворотной каменной плитой. Правда, и в этот «обычный» подвал не все допускались. Считалось, в помещении хранится золото города, что оправдывало меры предосторожности, включая доверенного стражника в коридоре, охранявшего вход.

На самом деле в условиях осады этот участок дворцовых подземелий хранил куда большую, по сравнению с золотом, ценность – воду.

Но знали секрет всего полтора десятка человек, от которых в городе не было никаких тайн. У них был и «пропуск» – небольшой кусок воловьей кожи с выжженным знаком, открывавший путь в этот коридор. И большой перстень-печатка: вставленный в малозаметное углубление, которое еще надо было найти в неосвещенном подземелье – он приводил в действие поворотную плиту. Это было следствием их происхождения, восходящего к временам, когда первостроители города-крепости только начинали свой труд.

Вот наконец собрались все семнадцать, владевших тогдашним «кодом доступа». Они были на удивление молоды – каждому не более тридцати – тридцати пяти.

Кроме двоих.

Один – мощный, высокий, в молодости очень красивый и сильный человек. Он и сейчас внушал уважение своей статью. Второй – еще старше, совсем старик – до шестидесяти в городе доживали единицы. Этот и выглядел на свой возраст: морщины, седые космы. Даже оружия, без которого в годы осады и дети не ходили, у него не было – ему и собственное тело самостоятельно перемещать было нелегко.

– Все в сборе, – доложил старшим крепкий коренастый человек. Хоть он был и невысокого роста, но даже в неровном свете смоляных факелов угадывалась его недюжинная физическая мощь.