Хранитель Реки

Но Игемона за воротами не было.

И вообще за воротами никого не было.

Понемногу начали возвращаться разведчики.

Вот теперь все стало ясно. Игемон обманул всех, отравив все же напоследок колодец: уже около десятка солдат Кеоркса скончались, попробовав вкусной холодной городской воды.

Кеоркс почувствовал гнев и унижение. Его подло обманули, унизили, выставили на осмеяние потомкам. Ведь он, после без малого трех лет осады, истратив почти всю государственную казну, захватил пустой и отравленный, насквозь мертвый, город.

Трупы лежали везде: мужчины, женщины, дети. Одетые в лучшие одежды, еще красивые, но уже совершенно бесполезные для любого завоевателя.

Воистину дьявольский план: защитники города уничтожали сами себя постепенно, создавая видимость живой крепости.

Уже через три дня войско Кеоркса двинулось в обратный поход.

Среди солдатни шли брожения: после стольких лишений и тягот они не получили ничего. Даже золота в прежде богатом городе не оказалось вовсе. Как будто все унес дьявол. Офицеры тоже были недовольны. Не этого они ждали в конце столь трудной и опасной кампании.

Кеоркс сидел в портшезе, влекомом четырьмя здоровыми черными рабами. Ненавидяще смотрел на удалявшиеся башни покоренного им города. Победа, отнявшая у него лицо. И следовало бы подумать, как дальше жить, без лица.

Он смотрел и смотрел на ненавистный город. Надо было бы отвернуться, но что-то мешало ему это сделать.

Глава 12 Московская камасутра бездомных

Место: Москва.

Время: почти три года после точки отсчета.

Ефим Аркадьевич не привык откладывать дела на потом. Если, конечно, дело его реально интересовало. В противном случае это самое «потом» могло быть сколь угодно длительным по времени.

Но сейчас-то дело его интересовало точно. И потому, что связано было с живописью. И потому, что грел душу уже оприходованный миллион (а в перспективе – еще полтора). И, наконец, потому, что нет куражнее дела, чем личный сыск. Особенно когда тебе за это хорошо платят и «вопросы» ты «решаешь» не с маньяком-террористом, а со вполне приличными деятелями искусства, пусть даже и слегка приторговывавшими много лет назад «дурью». Ну да за это они свои срока уже отбыли.

Примерно так думал Ефим Аркадьевич, созваниваясь по телефону, продиктованному ему рязанцем, с арт-дилером Велесовым.

Сначала Береславский, из-за своей страшной лени, намеревался пригласить Велесова в «Беор». А что, тот наверняка бы приехал, и очень быстро к тому же. Ведь арт-дилеру Велесову положительное заключение Ефима было куда нужнее, чем самому Ефиму: ведь в отличие от продавца картин, гонорар Береславского никак не зависел от результата возможной сделки.

Береславский уже был готов продиктовать адрес и в самом деле весьма предупредительному Георгию Ивановичу, но буквально в последнюю секунду что-то его от этого удержало. Что именно, профессор затруднился бы внятно объяснить, точно не логика.

Однако, поскольку Ефим Аркадьевич привык слепо доверяться своей – и вправду развитой – интуиции, то договорились встретиться на нейтральной территории. У Пушкинской площади, в очень вкусном и недорогом ресторанчике, чтобы заодно и поесть. Дело шло к трем часам, так что лазанья с лососем под молодое вино (из-за пробок Береславский научился ездить на метро) были весьма кстати.

На всякий случай Ефим все же покопался в собственном мозгу: а чего не позвал дядьку в офис «Беора»? Ответ мог быть только один: не хотел втягивать в дело «Беор».

Значит, подсознание все же нашло что-то небезопасное в раскручиваемой теме? Впрочем, успокоил сам себя Ефим Аркадьевич, совсем безопасных тем стоимостью в миллион евро, наверное, вообще не бывает. По крайней мере, в нашей стране.

Ладно, и не такое видели. Уж точно похлеще пусть даже фальшивого Шишкина.

Ефим взял с собой свой старый черный портфель с крошечным ноутбуком и собрался на выход.

Портфель – отдельная история. Лет ему почти столько же, сколько «Беору», ремень дважды меняли, кожзам снизу – весь в катышках. Но менять его Береславский отказывался в жесткой форме. А когда один раз его вещи явочным порядком переложили в новый – чисто кожаный, хорошей фирмы и тоже с двумя отделениями, – Ефим не поленился лично полазить по помойке в поисках предательски выброшенного старого. Слава Всевышнему, потертая драгоценность нашлась.

Второй раз на такой фокус Наташка уж точно бы не решилась, понимая, что перерывать помойки теперь придется ей самой.

Спустившись в метро, Ефим приобрел проездной на пять поездок и сел в не слишком набитый вагон. Сидячих мест уже не было, но стоять в узком тупичке, комфортно облокотившись на никелированный поручень, было удобно. Особенно радостно было представлять улицы, под которыми проносился их состав. Вот пробка на Ткацкой улице, на подъезде к «Семеновской». Вот стадо машин – бампер к бамперу – перед мостом через Яузу близ «Электрозаводской». Вот заторы у светофоров на Спартаковской улице, перед «Бауманской». Чертовски приятно под эти мысли рассекать подземные горизонты!

А на «Курской» вдруг зазвонил телефон – теперь и под землей мобильники кое-где работают.

– Да! – вальяжно ответил Береславский, сдвинув слайдер дорогого смартфона.

– Привет.

– Вера, ты?

– Узнал? – спало напряжение на том конце.

– Конечно! А ты сомневалась?

Этот голос сложно было не узнать.

– Я в Москве.

– Отлично!

Мозги у рекламного профессора заработали быстро.

– Ты где?

– Гостиница «Международная», башня «А». У нас тут переговоры. Еще минут на сорок. Потом два часа свободна.

– Отлично! Я еду к тебе!

Больше ничего сказать не успел: поезд улетел в тоннель, и связь пропала. На «Площади революции» Ефим позвонил Велесову и перенес встречу на три часа. Тот отреагировал спокойно: его офис был рядом с Пушкинской, и перенос встречи планы его особо не нарушал.

Конечно, с Верой и трех часов было мало. Но на подарки судьбы – пусть даже и не очень длинные – роптать довольно глупо.

Вот теперь даже беспробочное подземное движение казалось Береславскому излишне неторопливым. И страшно подумать, как он терял бы драгоценные минуты в наземном трафике! Даже есть расхотелось.

Хорошо, что Вера приехала.

И познакомились они странно, и встречаются всякий раз урывками, по паре часов. Любви, может, и нет, но влечение, как началось тогда, на омском пароходике, – когда Ефим, сам того поначалу не ведая, через всю страну возил некую субстанцию в бампере своей «Нивы», – так и сохранилось.

Видно, и у нее к Ефиму что-то похожее. Не так чтобы жизнь за любовь, но задел ее странный профессор, столь точно изображенный Верой-художницей в виде довольного жизнью, хоть и чуть уставшего, гиппопотама.