Хранитель забытых тайн

— Этот ваш прибор, — говорит подталкиваемый Равенскрофтом его молодой помощник Томас Спратт, протягивая сломанные части микроскопа, о котором идет речь, — оказался очень непрочным, всего за одну ночь работы он сломался, хватило одного — всего лишь одного, уверяю вас! — легкого удара о пол.

— Если уронить на пол вещь, сделанную из стекла, сэр, она обязательно разобьется. Это всякий ребенок знает.

— Если бы это была какая-нибудь чашка, за которую я заплатил бы вам два пенни, меня бы здесь сейчас не было, мистер Мид. Но как видите…

Он берет у Томаса окуляр микроскопа и подносит его к самому носу Мида.

— …микроскоп сломался на самом стыке с рукояткой, а она должна быть достаточно прочной, чтобы выдержать небольшой удар. Я уж не говорю о том, что линза… — он лезет в карман, достает горсть маленьких острых стеклянных осколков и высыпает их на стойку, — линза вообще вдребезги.

Аргумент мистера Равенскрофта совершенно неопровержим, но Мид отвечает ему в своей обычной упрямой манере.

— Откуда я знаю, что там у вас случилось? — спрашивает он, скрестив на груди свои руки и вздернув подбородок — Может, вы нарочно уронили его на пол, — Он бросает взгляд на осколки стекла, — А потом наступили ногой. Ваш капризный нрав, мистер Равенскрофт, всем прекрасно известен.

— Мой нрав тут ни при чем. Я плачу большие деньги, значит, должен получить хороший товар. Разве может ученый достигнуть в науке больших высот, если у него плохие приборы? Как вы смеете называть себя мастером, если производите то, чем нельзя пользоваться? Неужели вы не понимаете, что для моих научных изысканий и экспериментов вы обязаны поставлять все самое лучшее? Это даже удивительно, неужели вы человек столь равнодушный к науке?

Но на Мида этот горячий монолог впечатления не производит. Мастер оптических дел запускает пальцы в свою растрепанную шевелюру и нетерпеливо вздыхает, демонстрируя, что разговор продолжать он не намерен. Равенскрофт принимает этот жест за очередное оскорбление. В десять утра они с Томасом прибыли в магазин и что увидели? Мид преспокойно почивает в своей постели с невинным видом младенца, совесть которого совершенно чиста! Стыд и позор. Кто после этого скажет, что человек стремится к совершенству, хочет овладеть всеми тонкостями своего искусства? Молодежь ленива, ей подавай только удовольствия, посмотрите на тех, кто вместо того, чтобы совершенствоваться в своем деле, овладевать знанием, корчат из себя щеголей и джентльменов. Неужели так было всегда? Равенскрофт роется в своей памяти, таинственной области, полной света и тени, — и, странное дело, то, что освещено, все чаще кажется ему пустым и ничтожным, — но он не может припомнить, чтобы в дни его юности подобное небрежение своими обязанностями считалось нормальным делом. Боже, как много теперь развелось людей некомпетентных, бездарных и невежественных — напыщенных и самодовольных дураков!

— Мистер Мид, — твердо говорит он, вытягиваясь как можно выше (в результате макушка его достигает уровня подбородка Мида), — вы бы поменьше нежничали со своей женушкой, а больше думали о своем ремесле, а значит, и о своих клиентах! Предупреждаю, если я не получу удовлетворения, все члены Королевского общества [21] последуют моему примеру и поищут иных мест для своих заказов.

Он не совсем уверен в том, что так действительно будет. Члены Королевского общества более склонны сами указывать путь другим, чем следовать за кем-то; вирус анархии у каждого в этом братстве в крови. Разумеется, всем известно, что большинство клиентов Мида — члены Королевского общества. Кто же еще, кроме физиков, натурфилософов и естествоиспытателей, станет пользоваться недавно изобретенными микроскопом или телескопом, ведь только эти люди охвачены страстью к изучению земных и небесных чудес.

21

Королевское общество — старейшее и самое авторитетное научное общество Объединенного Королевства, образованное в XVII веке.

Мид снова вздыхает, на этот раз уже не столь раздраженно.

— Так что же вы от меня хотите, мистер Равенскрофт?

— Я настаиваю, чтобы вы изготовили для меня новый микроскоп. Этот не работает.

— Значит, вы настаиваете?

— Именно так, сэр.

Мид хмурится, но Равенскрофт знает, что его угроза для оптических дел мастера представляется вполне реальной и тот вряд ли станет ее игнорировать.

— Как вам угодно, — угрюмо отвечает Мид, — Но не воображайте, что я это сделаю сию минуту.

— Вы что, в самом деле думаете, что он сделает вам другой? — спрашивает Томас.

Они шагают по улице, минуя вывески самых разных мастеров: колесные мастерские, плотницкие, слесарные, стекольные и часовые — в этой части Западного Лондона их великое множество. Ветер усиливается, и Равенскрофт застегивается на все пуговицы. А обратный конец не близок: до Бишопгейт-стрит, где стоит его дом, шагать еще целых две мили.

— Конечно, — отвечает он, насмешливо глядя на своего помощника, — А ты думал, если я его отругал, он меня не послушается? Не беспокойся. Мы с Мидом бранимся каждые пару месяцев, если не чаще. Натурфилософия, друг мой, — занятие беспокойное. Надо заставить людей, чтобы тебя слышали, иначе далеко не уйдешь.

Эти двое мужчин, старый и молодой, — забавная парочка. Ученый муж никогда не блистал красотой; даже в нежном возрасте внешность его не вызывала у людей ничего, кроме сочувствия. Одежда его демонстрирует расчетливость, доходящую до скупости, и полное отсутствие тщеславия: ноги обуты в более чем скромные башмаки из свиной кожи ржавого цвета, лет пятнадцать назад купленные за двенадцать шиллингов и сильно истоптанные, тщедушное тело прикрывает шерстяное пальто с пятнами от кофе, обошедшееся ему в один фунт в магазине поношенной одежды на Грейчерч-стрит, на голове завитой, растрепанный парик, проданный за ненадобностью одним из клиентов его парикмахера за два фунта и десять шиллингов. Хрупкая и слегка сгорбленная фигурка Равенскрофта вышагивает впереди, ноги он ставит нетвердо, но быстро и уверенно; непокрытая, несмотря на холод, голова его глубоко втянута в плечи, сжатые в кулаки руки он держит в карманах. Рядом с ним, чуточку поотстав, идет Томас Спратт, белокурый, белолицый и красивый крепыш; шаги его раза в два длиннее шагов учителя, и походка слегка неуклюжа, как у молодого щенка.

Томас — сын одного человека, с которым Равенскрофт познакомился в своем излюбленном кафетерии на Экс- чейндж-элли, что возле Олд-Эксчейндж. Молодой человек стал помощником Равенскрофта всего два месяца назад, когда это место неожиданно освободилось обычным для этого ученого порядком: прежнего своего ассистента он взял за ухо и вышвырнул вон. На похвалы Равенскрофт довольно скуп, но он не может не признать, что до сих пор Томас демонстрировал перед ним именно те качества, которых он ждет от своего ассистента и ученика; ученый отзывается о нем как о «благоразумном, непьющем и добродетельном юноше, старательном и упорном на избранном им поприще». Не лишенный художественного дарования, Томас успел проявить себя способным рисовальщиком и чертежником, а также переписчиком. В его ежедневные обязанности входит подготовка опытов и экспериментов, копирование зарисовок Равенскрофта и множество мелких поручений. Взамен Равенскрофт предоставляет ему крышу над головой, стол и позволяет своей служанке Нелл стирать ему одежду и белье, но это уже исключительно из доброго расположения к Томасу, поскольку тот и так получает от него знания, которые в будущем могут принести ему большую выгоду.

— За убеждения надо бороться, Томас, идти вперед со свободным и открытым сердцем, — говорит он своему помощнику; после перебранки с Кристофером Мидом он пребывает в несколько экспансивном состоянии духа и хочет преподать ученику еще один импровизированный урок, считая это даже обязанностью ученого — Я пришел к убеждению, что истина чаще всего пребывает не в теориях прошлого, а там, где совершаются открытия. На прошлой неделе в мастерской Мида я познакомился с одним старым глупцом, неким мистером Хоббесом, и никак не мог убедить его в том, что микроскоп увеличивает предметы гораздо сильнее, чем его очки, которые он держит своими разбитыми параличом, дрожащими пальчиками перед трясущейся головой и делает вид, что лучше от этого видит. Вот что бывает с людьми, которые никак не могут развязаться со старыми предрассудками: их девиз — «Не верь глазам своим». Старый дурак так и не поверил в то, что оптические приборы расширяют возможности нашего зрения, так что он никогда не испытает высокого наслаждения своими глазами созерцать подробности структуры пылающей в ночном небе кометы, рябой, ноздреватый лик луны или восхитительное и невероятно сложное строение пчелы, жука или другого животного. Всякий естествоиспытатель пользуется тремя инструментами: органами чувств, памятью и разумом, и все три можно усовершенствовать, причем более всего — органы чувств, для этого человек и создает специальные приборы.

Они сворачивают на Харперс-лейн и обгоняют тяжело груженную, скрипящую в сторону рынка повозку, увертываясь от шматков грязи, летящих из-под копыт лошади, и стараясь не попасть подошвой в кучки валяющегося на дороге навоза. Сквозь низкие тучи на мгновение проглядывает похожее на размазанную кляксу солнце. Вонючий дым сжигаемого угля, сплошной пеленой висящий над Лондоном, придает кляксе кроваво-алый оттенок, но дневное светило недолго радует глаз и скоро снова скрывается в плотных тучах. Кончики ушей мистера Равенскрофта покраснели; порывистый осенний ветер влажен, и в нем чувствуется надвигающийся дождь — в такой день сбываются все зловещие предзнаменования и дурные приметы.

Подходя к мосту Флит-бридж, Равенскрофт чувствует, как устали его больные, распухшие ноги, как с трудом гнутся узловатые колени. Холодная и влажная погода обостряет его подагру. К счастью, некоторые из лучших лондонских врачей и аптекарей числятся в его друзьях и время от времени дают ему полезные советы, как надо справляться с подагрой, головокружением, невралгией, метеоризмом, запорами, мигренью и меланхолией, а также рекомендуют новейшие средства от этих недугов. Кроме обычных советов, предписывающих рвотное, слабительное и кровопускание, Равенскрофт перепробовал многие патентованные «воды», капли и стимулирующие лекарства, настойки полыни, растворы окиси железа и припарки из лягушачьей икры, настоянный на белом вине павлиний помет и высушенный, толченый олений пенис, а также вдыхание дыма горящего лошадиного копыта. Он неоднократно экспериментировал со всеми этими средствами, а также со многими другими, принимая их как по отдельности, так и в различных сочетаниях, но здоровье его почему-то все не улучшается. Похоже, и не улучшится, пока он живет на этой улице, с горечью думает он. Рядом с его домом раньше был пустырь, а недавно там построили постоялый двор, и теперь каждый день он вынужден дышать удушливым зловонием конюшни и отхожих мест.