Хранительница тайн

«Мы оба были чужаками, – говорил Генри Дженкинс в интервью Би-би-си. – И мы принадлежали друг другу. Я понял это с первого взгляда. Когда я увидел ее, в белых кружевах, то понял, что мой путь, начавшийся в школе Нордстром, в определенном смысле завершен».

На фотографии, помещенной тут же, молодожены выходили из церкви. Вивьен не сводила глаз с Генри, ее фату развевал ветерок, а он крепко сжимал руку невесты и в упор смотрел на фотографа. Радостные гости осыпали молодых рисом, но, глядя на фотографию, Лорел ощущала печаль. Все старые снимки таковы – знание того, что ожидает в будущем, отрезвляет. Особенно в данном случае. Она собственными глазами видела насильственную смерть Генри Дженкинса и знала, что юной, исполненной радужных надежд новобрачной осталось жить всего около трех лет.

Не приходится сомневаться, что Генри Дженкинс любил жену до умопомрачения. Он называл ее своей «благодатью», своим «спасением» и неоднократно утверждал, что без Вивьен его жизнь утратит всякий смысл. По иронии судьбы его слова оказались пророческими: после трагической смерти Вивьен двадцать третьего мая сорок первого года жизнь Генри пошла под откос. Работая в Министерстве информации, он был прекрасно осведомлен о суровых тяготах, которое испытывало гражданское население во время бомбежек, но отказывался признать, то причиной гибели его жены был обычный авианалет. Впоследствии стало ясно, что несуразные обвинения Дженкинса (он утверждал, что она стала жертвой мошенников и никогда бы не оказалась на месте бомбежки, если бы ее туда не заманили) были предвестниками его безумия. Генри Дженкинс клялся, что «найдет виновных и добьется, чтобы они понесли наказание».

В середине тысяча девятьсот сорокового Генри Дженкинс был госпитализирован с серьезным нервным расстройством, однако безумие преследовало его всю оставшуюся жизнь, пока не привело, опустившегося и всеми покинутого, к одинокой смерти в тысяча девятьсот шестьдесят первом году.

Лорел резко захлопнула книгу. Она не хотела дальше читать о подозрениях Генри Дженкинса и его обещании найти виновных. Похоже, он это обещание сдержал, и она своими глазами видела результат. Получалось, что именно маму с ее «планом» Генри винил в смерти своей жены. Что Дороти и есть мошенница, которая что-то хотела взять у Вивьен, а для этого заманила ее в какое-то место, где та и погибла.

Вздрогнув, Лорел виновато огляделась, испытывая неприятное чувство, словно за ней следят. Она думала о матери, о сожалениях Дороти, о ее словах про «второй шанс» – все эти звездочки на темном ночном небе складывались в созвездия, которых Лорел не желала различать.

Она опустила глаза на ни в чем не повинную черную обложку. Мама знает ответы на все вопросы, но их знала и Вивьен. Лицо на фотографии, имя в дарственной надписи на титульном листе, вымысел, ускользавший в щели истории.

И все-таки Вивьен была ключом ко всем тайнам.

Внезапно Лорел поняла, что именно из-за Вивьен план Дороти не удался.

Кэти Эллис с теплотой отзывалась о юной Вивьен, Китти Баркер называла ее надменной и безразличной. Возможно, детская трагедия превратила Вивьен в бездушную богачку, холодную и неприступную? Однако, если верить биографии, горе Генри Дженкинса было неподдельным, а то, что он десятилетие спустя по-прежнему искал виновных, подразумевало, что Вивьен была женщина незаурядная и достойная любви.

Лорел еще раз лихорадочно пролистала книгу, на сей раз в поисках фамилии и названия, а найдя их, дрожащей рукой переписала на листок бумаги: «Кэти Эллис “Рожденная учить”». Вивьен делала вид, будто не нуждается в друзьях, однако писала письма Кэти Эллис – письма, в которых (Лорел очень хотела верить) делилась со старой подругой самыми страшными тайнами. В наши дни редко кто хранит переписку, но, очевидно, Кэти Эллис, мемуаристка и заслуженный педагог, должна была беречь каждый пожелтелый листок!

Чем дальше продвигалась Лорел в своих исследованиях, тем яснее становилось: Вивьен ключ ко всему. Поймать ее ускользающую тень – и Лорел наконец-то узнает, в чем заключался хитроумный план Дороти, а также почему все пошло прахом.

Лорел улыбнулась – кажется, неуловимая Вивьен все-таки оставила за собой еле различимый след.

Часть третья Вивьен

22

Тамборин-маунтин Австралия, 1929 год

Вивьен наказали только из-за того, что все случилось перед магазином мистера Вэя на Мейн-стрит. Отец не хотел ее наказывать, он был человек мягкий (война выплавила из его характера последнюю сталь) и, по правде сказать, всегда восхищался неукротимым нравом своей младшенькой. Однако мистер Вэй все кричал и кричал про ребенка и розги, жалеть и портить, так что на улице собралась толпа, и, видит бог, солнце пекло адски… И все равно он бы никогда не поднял руку на собственного ребенка, а уж тем более – за драку с таким противным мальчишкой, как Джонс, который сам первый лезет обзываться. Поэтому отец сделал единственное, что мог: прилюдно пообещал не брать Вивьен на пикник, о чем сильно потом жалел. Они с мамой жарко спорили каждый вечер, надо ли было так поступать, да только сказанного не воротишь. Слишком много людей слышали отцовское обещание. Слова сорвались у него с языка и вошли в уши Вивьен, а она даже в свои восемь лет знала, что теперь остается одно: выпятить подбородок, скрестить руки на груди и сделать вид, будто ей не очень-то и хотелось ехать.

Так и вышло, что она осталась дома одна в самый жаркий день лета тысяча девятьсот двадцать девятого года, когда вся ее семья укатила в Саутпорт на ежегодный пикник лесозаготовщиков. Во время завтрака отец строго-настрого объяснил, что делать и чего не делать (второй перечень был гораздо длиннее), мама, думая, что никто на нее не смотрит, раза два огорченно стиснула руки, всем детям превентивно дали по ложке касторки, а Вивьен – две (потому что ей сегодня будет в два раза нужнее), и, после недолгой суматохи сборов, все остальные уселись в «Форд» и выехали на проселочную дорогу.

Без них в доме стало тихо и как-то даже темно. Пылинки неподвижно повисли в воздухе. С кухонного стола, за которым все смеялись и спорили еще минуту назад, убрали остатки завтрака; теперь там остывали мамины банки с вареньем и лежал блокнот, в котором отец велел написать извинения мистеру Вэю и Поли Джонсу. Вивьен написала: «Дорогой мистер Вэй!» – потом зачеркнула «дорогой» и стала смотреть на чистый лист, гадая, сколько слов надо, чтобы его заполнить. Хорошо бы эти слова как-нибудь появились на бумаге до папиного возвращения.

Когда стало ясно, что извинение само не напишется, Вивьен положила авторучку, закинула руки за голову и немного поболтала босыми ногами, оглядывая комнату: картины в тяжелых рамах, мебель красного дерева, плетеную кушетку под вязаным кружевным покрывалом. Все это составляло дом – ненавистное место, где взрослые и уроки, где чистят зубы и умываются, расчесывают волосы и завязывают шнурки, где тебе говорят «не шуми» и «не бегай», где мама пьет чай с тетей Адой и куда приходят с визитами доктор и пастор. Здесь скука смертная, зато – Вивьен, пораженная внезапной мыслью, задумчиво пососала щеку – зато сегодня дом полностью в ее распоряжении, и вряд ли такой случай еще когда-нибудь повторится.

Сперва она немного почитала дневник своей старшей сестры Айви, потом перебрала журналы Роберта и поиграла в мраморные шарики Пиппина и, наконец, открыла мамин шкаф. Вивьен сунула ноги в туфли, которые мама носила еще до ее рождения (подкладка приятно холодила ступни), потерлась щекой о любимую мамину блузку, тонкую, шелковую, сняла с комода шкатулку орехового дерева и перемерила бусы. В ящике стола она нашла папину армейскую кокарду, тщательно сложенную копию демобилизационного удостоверения, перевязанную лентой пачку писем и лист бумаги, на котором под надписью «Свидетельство о браке» стояли папино и мамино имена тех времен, когда мама была Изабель Карлайон («место рождения: Оксфорд, Англия»), а никто из них еще не появился на свет.