Хребты Безумия

Тут я услышал шаги в коридоре, и в следующий момент двое слуг распахнули массивную дверь. Они обходили дом, пытаясь обнаружить источник беспокойства, охватившего всю кошачью братию, которая вдруг стремительно ринулась вниз по всем маршам лестницы и собралась воющей стаей перед закрытой дверью в подвал. Я спросил слуг, слышали ли они крысиную возню, но они ответили отрицательно. Когда же я вернулся в зал, желая привлечь их внимание к шуму за дубовыми панелями, то обнаружил с изумлением, что все прекратилось. Втроем мы спустились к запертой двери в подземелье, но увидели, что и коты уже ретировались. Я решил попозже обследовать это загадочное место, но сейчас ограничился только тем, что обошел расставленные повсюду ловушки. Все они захлопнулись, не поймав никого. Удовлетворившись тем, что никто, за исключением котов и меня самого, не слышал крысиной возни, я просидел до утра в кабинете в глубоком раздумье, стараясь припомнить во всех подробностях легенды о доме, в котором поселился.

Перед полуднем я немного поспал, откинувшись на спинку удобного мягкого кресла, которое не относилось к числу предметов, призванных сохранить средневековый дух замка. Потом я позвонил капитану Норрису, и вскоре он явился, чтобы помочь мне обследовать подвалы. Абсолютно ничего подозрительного мы там не обнаружили, хотя и не смогли подавить невольного трепета, когда поняли, что каменные перекрытия подземелья были выложены руками древних римлян. Каждый низкий арочный свод и каждая опора оказались именно римскими — не примитивно романскими в духе англосаксонских построек раннего Средневековья, но строго классическими, в гармоническом стиле времен цезарей; стены же действительно изобиловали надписями, давно знакомыми любителям древности, которые не раз уже обследовали это здание — там были, к примеру, такие буквосочетания, как «P.GETAE.PROP… TEMP…DONA…» и «L.PRAEC… VS… PONTIFI… ATYS…»

Упоминание об Аттисе [50] заставило меня вздрогнуть, так как в свое время я читал Катулла и узнал от него кое-что об ужасных ритуалах в честь этого восточного божества, поклонение которому было столь тесно переплетено с культом Кибелы. Мы с Норрисом при свете фонарей пытались истолковать себе более ясно эти странные полустершиеся знаки на каменных глыбах неправильной четырехугольной формы, используемых обычно в качестве алтарей, но нисколько не преуспели в этом. Мы вспомнили, что один из камней, очертаниями своими схожий с лучащимся солнцем, был определен учеными как предмет отнюдь не древнеримского происхождения; предполагалось, что алтари эти были унаследованы жрецами Рима от еще более древнего храма, стоявшего здесь с незапамятных времен и имевшего, возможно, местное происхождение. На иных глыбах еще виднелись застарелые коричневые пятна, немало смутившие меня. Самая массивная из них, водруженная посреди подземелья, сохранила на поверхности следы огня, связанные, очевидно, с совершавшимися здесь сожжениями жертв.

50

Аттис— в греческой мифологии юноша-фригиец, возлюбленный богини Кибелы, учредивший священные оргии в ее честь. По одной из версий легенды, он впал в безумие и сам себя оскопил. Упомянутая в тексте поэма Катулла «Аттис» исполнена ужаса перед зависимостью от иррационального могущества Кибелы. В Риме культ Аттиса существовал параллельно с культом этой богини.

Таковы были достопримечательности подземелья, перед входом в которое завывали коты и в котором мы с Норрисом в конце концов решили провести ночь. Слугам было велено выкинуть из головы все ночные выходки кошачьего племени и снести вниз кушетки; с собой мы взяли только Ниггера — и как возможного помощника, и просто ради компании. Массивную дубовую дверь — подделку под старину с прорезями для вентиляции — мы решили держать крепко запертой и, завершив все приготовления, с зажженными фонарями стали ждать дальнейших событий.

Было ясно, что именно подвал, уходящий глубоко под основание приората, служил местом притяжения крысиных полчищ, хотя я не мог понять почему. Когда в ожидании чего-то неизведанного мы устроились на ночлег, я обнаружил, что бодрствование мое то и дело перемежается смутными сновидениями, от которых меня окончательно пробудила беспокойная возня Ниггера, лежавшего поперек моих ног. Сны эти не были благодатными — напротив, они были просто ужасны. Как и минувшей ночью, я видел ту же пещеру и того же свинопаса с его стадом безобразных, барахтающихся в слякоти существ. Сцена эта постепенно становилась все ближе и отчетливей, так что я мог рассмотреть ее почти во всех деталях. Когда же мне удалось ясно различить прежде расплывчатые черты одной из тварей, я проснулся с криком, заставившим Ниггера привскочить, а капитана Норриса, не успевшего еще заснуть, громко расхохотаться. У него был бы повод веселиться еще больше — или же, напротив, куда меньше, — догадайся он хоть на миг, что именно заставило меня вскрикнуть. Но еще мгновение спустя я и сам это забыл и вспомнил лишь много позднее. Крайний испуг часто спасительным образом парализует нашу память.

Когда началось твориться нечто странное, Норрис разбудил меня, прервав все тот же повторяющийся кошмар. Он осторожно потряс меня за плечо и заставил прислушаться к тому, что происходило совсем рядом. Поистине, тут было к чему прислушаться, потому что за запертой дверью, на ступенях каменной лестницы, вновь собралось все кошачье племя, издавая дикие вопли и скребя когтями доски. Ниггер же в это время, явно игнорируя близость своих собравшихся за дверью единоплеменников, отчаянно носился вдоль голых каменных стен, в толще которых я вновь различил адский визг беснующихся тварей, так встревоживший меня минувшей ночью.

Острое чувство ужаса пронзило все мое существо, ибо здесь происходило нечто аномальное, не могущее быть объясненным реалиями нашего мира. Крысы эти — если, конечно, они не являлись порождением безумия, охватившего меня вкупе с котами, — должны были тесниться и скользить в самой толще древнеримских стен, которые, как я полагал, были сложены из сплошных известняковых глыб… Разве что вода в течение более чем семнадцати столетий могла промыть в них извилистые скважины, и сквозь них-то и протискивались тела грызунов. Но пусть даже так, пусть это живые, реальные крысы, тогда почему же — к необъяснимому моему ужасу — их омерзительной возни не слышал Норрис? Почему побуждал он меня наблюдать за Ниггером и прислушиваться к котам, вопящим за дверью, и почему каким-то смутным образом он все же догадывался о чем-то, что могло так всполошить их?

Я попытался более-менее связно и спокойно описать Норрису характер звуков в толще стен, но к моменту окончания моего рассказа слышалось лишь последнее, слабеющее эхо крысиной возни, которое удалялось куда-то еще ниже — намного ниже этого самого глубокого в замке подземелья. Мне начало мерещиться, будто весь утес под нами кишел стремящимися в неведомые бездны крысами. Впрочем, Норрис проявил себя не таким уж скептиком, каким я его считал, — напротив, теперь он казался потрясенным до глубины души. Он обратил мое внимание на то, что коты за дверью приумолкли, как если бы сочли добычу уже ускользнувшей от них, в то время как Ниггер впал в новое неистовство — он отчаянно скреб когтями пол вокруг большого алтарного камня, расположенного посереди подвала, рядом с кушеткой Норриса.

Мой страх перед неизведанным возрос до предела. К моему удивлению, капитан Норрис — более молодой, крепкий и, по всей вероятности, более материалистично мыслящий человек — был потрясен случившимся в совершенно той же мере, что и я сам. Может быть, это произошло в силу его постоянной и тесной близости к местным преданиям. Но сейчас мы не способны были предпринять ничего иного, как наблюдать за старым черным котом, который все яростнее скреб основание алтаря, время от времени взглядывая вверх и мяукая, словно ждал от нас помощи.

Норрис поднес фонарь поближе к алтарю и осмотрел место, которое скреб Ниггер; потом, молча став на колени, отодрал прочь вековой лишайник, густо покрывавший стык древней глыбы и мозаичного пола. Не усмотрев там ничего примечательного, он уже готов был отказаться от дальнейших поисков, когда я обратил внимание на одно вроде бы обычное, тривиальное обстоятельство, тем не менее заставившее меня вздрогнуть. Я сказал Норрису о своей находке, и мы оба уставились на ее почти неприметное проявление с зачарованностью людей, сделавших неожиданное, потрясающее открытие. А открытие это, собственно, состояло лишь в том, что пламя фонаря, поставленного рядом с каменной глыбой, слегка, но с полной определенностью трепетало от слабого тока воздуха, который прежде не был ощутим, но, без сомнения, исходил теперь из щели между полом и алтарем в том месте, откуда Норрис отодрал лишайник.

Остаток ночи мы провели в моем ярко освещенном кабинете, горячо и нервно обсуждая наши дальнейшие действия. Одно лишь сознание того, что под этой проклятой каменной громадой таилось подземелье еще более глубокое, чем уже известное нам творение древнеримских каменщиков, само по себе было достаточным, чтобы взволновать нас, даже если бы за ним не крылось ничего более зловещего. А уж если это было так, то наша подозрительность удваивалась; мы терзались сомнениями относительно того, прекратить ли нам наши исследования и в угоду суеверной молве навсегда оставить приорат или же все-таки удовлетворить вдруг пробудившуюся в нас тягу к приключениям и отважно пойти навстречу любым ужасам, какие вполне могли бы ожидать нас в тех неведомых безднах. К утру мы пришли к компромиссу и решили поехать в Лондон, чтобы собрать там группу археологов и других ученых, способных раскрыть тайну.