Хребты Безумия

Немного опомнившись после чудовищных открытий в этом замогильном пространстве, столь отвратительно предвиденных в моем повторяющемся сне, мы свернули к той — кажущейся беспредельной — мрачной глуби пещеры, куда со стороны утеса не мог проникнуть ни единый луч дневного света. Мы никогда не узнаем, какие неведомые адские миры разверзались далее — за тем небольшим расстоянием, которое мы успели пройти, так как нами было единогласно решено, что обнаружение новых тайн не послужит на пользу человечеству. Для нас самих вполне хватило того, что открылось в самом начале: наши фонари высветили проклятую безмерность преисподних, где пировали крысы и где неожиданно обнаружившаяся нехватка пищи заставила прожорливую зубастую армию сначала пожрать живые стада голодающих полулюдей, а затем кинуться прочь из приората и устроить ту историческую оргию опустошения, которую никогда не забудут местные крестьяне.

Боже мой! — эти мерзкие черные ямы с обглоданными костями и осколками черепов! Эти кошмарные ямы, на протяжении бесчисленных веков заполнявшиеся костями питекантропов, кельтов, римлян и англичан! Иные из них были полны, так что настоящую глубину их было невозможно определить. Дна других не достигали лучи наших прожекторов, оставляя простор воображению. Я подумал о том, что же случилось с крысами, которые в ходе блужданий по этому жуткому Тартару случайно свалились в одну из кажущихся бездонными ям?

В какой-то момент нога моя поскользнулась, я вышел из круга света за край зияющей чернотой бездны, и меня вдруг охватил отчаянный, экстатический ужас. Должно быть, я довольно долго медлил в прострации, ибо уже не видел возле себя никого из нашей группы, кроме полнотелого капитана Норриса. Затем до меня донесся некий зловещий звук, исходящий из кромешной тьмы, вдруг показавшийся мне страшно знакомым, и я увидел, как мой старый черный кот неожиданно ринулся из-за моей спины, словно крылатое египетское божество, вперед — прямо в эту ужасную тьму. Но и я не отставал от него, теперь уже не ведая сомнений. Да, то вновь слышалась бесовская возня зубастых исчадий ада — проклятых крыс, стремящихся все к новым ужасам и ныне решивших погрузить меня самого туда, в ощерившиеся зевы мрачных пещер, скрывавшихся в бездонных хлябях земли, где Ньярлатхотеп, буйный безликий бог, в диком безрассудстве подвывает во мраке пению флейт, прижатых к губам двух аморфных слабоумных музыкантов…

Мой фонарь уже погас, а я все бежал вперед. Я слышал голоса и завывания эха, но надо всем этим плавно усиливался богомерзкий, назойливый звук беспрерывной беготни; он нарастал и нарастал — так пухнет окоченевший, раздувшийся труп в маслянистой реке, текущей под бесчисленными мостами из оникса к черному вонючему морю… Что-то ударилось о меня — что-то мягкое и пухлое. То были крысы — вся их вязкая, кишащая масса — все их прожорливое полчище, пирующее на живом и мертвом… Почему бы им и не сожрать одного из де ла Поэров, ведь всякий де ла Поэр сам пожирает греховную пищу?… Война пожрала моего сына, моего мальчика, будь они все прокляты… Янки пожрали наш Карфакс, обрекши его на сожжение… Они сожгли старого Делапора с его тайной… Нет, нет, говорю я вам, я вовсе не дьявольский свинопас в сумрачной пещере! Нет, не одутловатое, жирное лицо Эдварда Норриса признал я в той бесформенной, пузырящейся твари! Кто говорит, что я один из де ла Поэров? Он жил, но он умер, мой мальчик!.. Неужели какой-то Норрис будет владеть землями де ла Поэров?… Это вуду, говорю я вам… Это та пятнистая змея… Будь ты проклят, тупоголовый Торнтон, вот я покажу тебе, как падать в обморок при виде дел, совершенных моим родом… Ах ты, подонок, мерзкое ты отродье, я проучу тебя!.. Ты хоть знаешь, с кем имеешь дело?… Magna Mater! Magna Mater!.. Atys… Dia ad aghaidh's ad aodann… agus bas dunach ort! Dhonas's dholas ort, agus leat-sa!.. [57] Ungl… ungl… rrrlh… chchch…

57

Dia ad aghaidh's ad aodann… agus bas dunach ort!Dhonas's dholas ort, agus leat-sa!… — Эти слова герой произносит на гэльском — языке шотландских кельтов, а не на валлийском, при том что место действия рассказа отождествляется с Уэльсом. В переводе они приблизительно означают: «Бог против тебя в самом тебе… да постигнет тебя ужасная смерть! Зло и горе — удел твой и всех твоих!»

Именно это, как уверяют, слышалось из моих уст, когда спустя три часа меня обнаружили в непроглядной тьме припавшим к пухлому, наполовину объеденному телу капитана Норриса, причем мой собственный кот, прыгнув мне на грудь, раздирал мою глотку… Теперь они уже взорвали Эксхемский приорат, забрали у меня Ниггера, а меня самого заключили в дом на Хэнвелле, в эту мрачную камеру с зарешеченными окнами, где вечно слышится проклятый таинственный шепот, рассказывающий о моем ужасающем наследстве и обо всем, что со мной случилось. Торнтон сидит в соседней камере, но они не дают мне переговорить с ним. Они стараются замолчать и большую часть фактов, связанных с приоратом. Когда я говорю о бедном Норрисе, они обвиняют меня в ужасном деянии, но они должны знать, что я ничего такого не творил. Должны же они понимать, что то были крысы — скользкие, снующие крысы, чья возня никогда не дает мне заснуть; дьявольские крысы, мчащиеся куда-то за обивкой стен в моей камере и манящие меня вниз — к величайшим ужасам, какие я когда-либо знал; крысы, которых сами они никогда не смогут услышать — крысы, крысы в стенах…

В склепе [58] (Перевод О. Мичковского)

Посвящается Ч. У. Смиту, подсказавшему идею этого рассказа

Нет ничего более нелепого, нежели то весьма распространенное и, к сожалению, слишком глубоко укоренившееся в сознании большинства представление, согласно которому в нашей обыденной жизни нет места вещам таинственным и зловещим. Стоит только упомянуть о патриархальном новоанглийском местечке, о неуклюжем и невежественном сельском гробовщике и о каком-то происшествии в могильном склепе — и нормальный читатель уже заранее настроен на очередной безобидный фарс, пусть даже и с некоторой долей гротеска. Но, видит Бог, эта правдивая от начала и до конца история, которую мне довелось услышать от ныне покойного Джорджа Берча, доставит мало приятных минут любителям легких комедий и мелодрам.

58

Рассказ написан в сентябре 1920 г. и впервые опубликован в любительском журнале «Tryout» в ноябре 1925 г.

Берч сменил род занятий еще в 1881 году, однако предпочитал не рассказывать о том, что с ним произошло, и под любым предлогом уклонялся от разговоров на эту тему. Хранил молчание и его старый лечащий врач, доктор Дэвис, скончавшийся несколько лет тому назад. Всем было известно, что причиной случившегося с Берчем несчастья явилась простая неловкость, в результате которой он сам запер себя на девять часов в склепе кладбища Долины Пек, откуда ему удалось выбраться, лишь прибегнув к самым грубым и разрушительным действиям. Нет никаких сомнений, что так оно и было на самом деле, однако этому инциденту сопутствовали и кое-какие более зловещие обстоятельства, о которых сам пострадавший неоднократно рассказывал мне в пьяном бреду незадолго до кончины. Скорее всего, он доверял мне потому, что я был его лечащим врачом — вероятно, он испытывал потребность довериться кому-нибудь после того, как умер доктор Дэвис. Жил он в одиночестве, не имея никого из родни.

До 1881 года Берч служил сельским гробовщиком Долины Пек, своей редкостной душевной примитивностью выделяясь даже среди представителей сего не слишком благородного ремесла. Кое-что из того, что приписывала ему молва, современному городскому жителю могло бы показаться неправдоподобным, и даже обитателям Долины Пек, пожалуй, стало бы не по себе, узнай они, сколь незатейлив был моральный кодекс их похоронных дел мастера в вопросах такого рода, как, например, право собственности на ценные предметы погребального убранства, незаметные под крышкой гроба, или соблюдение общепринятых норм при таких операциях, как размещение бессловесных клиентов в гробах, размеры которых далеко не всегда были рассчитаны на них с предельной точностью. Одним словом, Берч был человеком душевно черствым и абсолютно беспринципным, хотя вряд ли можно было бы назвать его злым или жестоким. Это был типичный лодырь и выпивоха, лишенный даже той малой толики воображения, что от природы дана любому нормальному человеку.

С чего начать историю Берча, я не знаю, потому как рассказчик из меня никудышный. Начну, пожалуй, с декабря 1880 года, который выдался на редкость холодным; земля промерзла на большую глубину, и кладбищенские землекопы, посовещавшись, пришли к выводу, что с рытьем могил лучше обождать до весны. По счастью, селение было небольшим, умирали там нечасто, и всем покойникам нашлось место во временном пристанище, в качестве которого послужил единственный кладбищенский склеп. С приходом суровой зимы Берч погрузился в совершенную апатию. Никогда прежде он не сколачивал столь неуклюжих и несоразмерных гробов, а о том, что ржавый замок в двери склепа хотя бы время от времени требует смазки, Берч, похоже, и вовсе запамятовал.

Наконец настала весенняя оттепель, и работа по подготовке могильных ям пошла живее. Берча всегда раздражали хлопоты, связанные с перевозкой и погребением тел, но уклоняться от исполнения своих обязанностей он не стал и в одно хмурое апрельское утро взялся за дело. Однако незадолго до полудня хлынул сильный ливень, и Берч был вынужден отложить свое занятие на неопределенный срок, препроводив к месту вечного отдохновения всего лишь одно из девяти тел. Удача эта выпала на долю девяностолетнего Дариуса Пека, могила которого находилась неподалеку от склепа. Берч думал возобновить работу на следующий день и начать со старика Феннера, могила которого тоже была рядом. Однако на деле получилось так, что он приступил к работе только через три дня, в Страстную пятницу, пятнадцатого числа. Не будучи суеверным, Берч нимало не смутился такой датой, но с тех пор и до конца дней своих он категорически отказывался браться за какое-либо важное дело в этот праздничный день, ставший для него роковым.

Итак, в пятницу днем Берч запряг лошадь в телегу и отбыл в направлении склепа, намереваясь перевезти из него тело Мэтью Феннера. Он, как всегда, был нетрезв, что и сам впоследствии признавал, хотя в то время он еще не успел пристраститься к потреблению алкоголя в таких дозах, какие в дальнейшем нередко помогали ему забыться. Просто он испытывал легкое головокружение и слишком часто и не к месту дергал за поводья, что действовало на нервы его чересчур чувствительной кобыле, которая после того, как он слишком резко осадил ее перед входом в склеп, начала ржать, бить копытом и вскидывать голову — почти как в прошлый раз, когда ее, по всей видимости, вывел из себя проливной дождь. В тот день погода выдалась ясная, но ветреная, и, когда Берч отворил железную дверь и вступил в склеп, расположенный на склоне холма, он был искренне рад тому, что наконец оказался в укрытии. Вряд ли кому другому на его месте пришлось бы по душе сырое и затхлое помещение с восемью гробами, расставленными как попало, но Берч в ту пору не обращал внимания на такие мелочи, заботясь лишь о том, чтобы опустить нужный гроб в нужную могилу. Он еще не забыл бурное негодование многочисленных родственников Ханны Биксби, когда они, переезжая в другой город, хотели забрать с собой ее тело, но обнаружили под надгробием Ханны гроб судьи Кэпуэлла.