Хрен знат

К приезду деда мы вместе наворотили кучу текущих дел. Завтракали "всем миром" - заедали горячий "кохвий" вчерашними пышками, которые напекла бабушка Паша.

"Кохвий" с "какавой" готовился по одному рецепту: горсточка порошка на кастрюлю кипящего молока.

– Кто это у нас во дворе железо свое оставил?
– откушав, спросил дед.

– Это моё!
– быстро сказал я.

– Твоё?! За какие такие заслуги тебе его принесли?

– Сказал Василию Кузьмичу, что собираюсь сделать электрическую трамбовку.

– Васька культяпый, что со смолы, вечером его притащил, - вставила слово бабушка.

– Тако-ое... добро на говно!

– сморщив нос, проронил дед.

"Такое" в его устах - высшая степень презрения. Оно относилось к моей задумке.

Я ничего не ответил. Пошел собираться в школу. Что толку сотрясать воздух, если дело еще не сделано? По пути, небрежно смахнул листок отрывного календаря. 25 мая, пятница. Впереди два выходных, а до "дембеля" остается ровно четыре дня.

Вспомнив о новом кредо, я протиснулся в дверь сквозь толпу перед самым звонком, и с размаху уселся рядом с бабкой Филонихой. Ее аж перекосило.

– Че приперся?
– прошипела она, и с размаху атаковала меня своей мощной кормой, - пош-шел на свое место!

Все захихикали.

Я сдержал этот натиск, упершись ногой в соседнюю парту. Вот это трактор! Валька сейчас на целую голову выше меня, и крупнее по габаритам.

– Че приперся?
– сказал я, глядя в раскосые зеленые очи, - нравишься ты мне, потому и приперся! Рядом с тобой и сидеть приятно! Симпотная, умная и простая. И на артистку похожа, нечета задаваке Печорихе!

В классе повисла мертвая тишина. Филониха отшатнулась. Ее изумленное личико постепенно вскрывалось красными пятнами. Как будто бы я не говорил, а с размаху бил ее по щекам. На слове "артистка" она вздернула брови и упала лицом в ладони.

– Обидели деточку, - пропищал мой крестный отец.

Я хотел погрозить ему кулаком, но не успел.

– Так!!!
– прогремело из поднебесья. Черной грозовой тучей над столом возвышался Илья Григорьевич.

Захлопали крышки парт. Их обитатели стремглав вознеслись ввысь. Поднялся и я. Сидела только Валюха, она продолжала плакать.

– Кто?!

Директор оценил обстановку и в три шага оседлал истину. Сразу несколько классных сексотов вломили меня с потрохами. А Катька Тарасова изложила подробности в цвете: Ах, Денисов сказал, что ему Филонова нравится! Ах, он хочет сидеть с ней за одной партой! Ах, он вообще-то на другом месте сидел! Ах, плачет она потому, что Денисов сказал, что она на артистку похожа!

– Встань!
– сказал мне Илья Григорьевич.
– У тебя что, другого времени не було говорить такие слова? Ну и что, что она на артистку похожа? У нас половина девчат на артисток похожи! Потому, что артист это - это не только внешность, а еще и знание жизни плюс трудолюбие. В общем, как бы там ни було, а ты должен сейчас извиниться. И перед Валей Филоновой, и перед всем классом. Потому, что сейчас, вместо того, чтобы ставить годовые оценки, я вынужден проводить воспитательную работу.

Да и хрен с ним! От меня не убудет:

– Простите, - с трудом выдавил я, - ребята, девчата, Илья Григорьевич... ты, Валюха, прости.
– И добавил окрепшим голосом, - только я все равно здесь буду сидеть!

– Садись!

Директор повеселел. Проблемные дети были все у него под контролем. Это я знал по педагогическому опыту мамы. Он, наверно, и сам не раз порывался поговорить с Филоновой, но не нашел конца, с которого можно к ней подступиться. Ведь главный принцип учителя и врача - не навреди. А я за него вскрыл этот нарыв.

Незаметно начался урок. Оглашались результаты за четверть и, в целом, за год. Тот, у кого, по мнению Небуло, оценка склонялась в сторону повышения, или наоборот, вызывался к доске, на "третейский суд". И каждый сидящий в классе, мог задать ему вопрос "на засыпку", легкость которого, зависела от личного отношения.

Филониха успокоилась, немного повеселела. Девчоночьи слезы, что на солнце роса. Я сунул ей под локоть записку, три слова карандашом: "Пойдем завтра в кино?" Валька прочитала, подумала и написала: "Дурак". "Знаю, - ответил я, - в 11 около входа". Она отвернулась и вздернула нос.

– Ты че, шизанулся?
– спросил у меня Босяра, как только мы вышли на перемену.
– Тебя ж пацаны засмеют!

– Нет, это я пацанов засмею, когда в понедельник Валюха войдет в класс!

Я этот ответ еще на уроке придумал. Получилось цик в цик, Славка ушел озадаченный.

Дома я сунул в угол портфель и, даже не пообедав, взялся за дело. Подобрал подходящий обрезок доски, углубил на шурупах шлицы и присобачил движок точно по центру. С эксцентриком не мудрил. Нашел подходящий кусок толстой алюминиевой проволоки, накрутил витками на ротор, а оба свободных конца согнул пополам, чтоб не слишком большой была амплитуда.

Дед вернулся домой, когда я уже изолировал скрутки на проводах. Был он в сером полосатом костюме, при шляпе, ручном костыле с резиновым набалдашником и в очень дурном настроении. Я уже знал, почему. Вернее, не знал, а вспомнил, увидев в авоське россыпь рентгеновских снимков. Сегодня ему урезали инвалидность. Перевели со второй группы на третью. Как будто осколки, что вращались у него вокруг мозговой оболочки, рассосались, или вышли из головы вместе с потом.

Он тогда очень переживал. Рассказывал бабушке о своем диалоге с руководством комиссии ВТЭК, пряча каждый свой вздох под коротким наигранным смехом: "Хэх-х!" Я тогда еще был дурачком. Мне было глубоко фиолетово все, что рассказывал дед. И лишь через месяц понял, что ему урезали пенсию на целый двадцарик. Было шестьдесят - стало сорок.

Без меня на плечах, они бы и это осилили. Мясо и яйца кудахчут во дворе у сажка, картошка и кукуруза произрастают на десяти сотках, что ежегодно выделяет совхоз для своих бывших работников, фрукты и овощи - в огороде. А тут... стремительно взрослеющий внук, который "не жрет абы че", на котором горит обувь, одежда и семейный бюджет.

В общем, в дом я не стал заходить, отложил агрегат в сторону. Не в том дед сейчас настроении, чтобы чему-то радоваться. Хотел, было, отправиться к смоле на разведку, но услышал бабушкин голос:

– Сашка, обедать!
– Она тоже была не в себе.

Этот злосчастный день я хорошо помню. Было так: не доев тарелку борща, дед сильно закашлялся, откинулся к беленой стене

и медленно сполз со стула. Так и лежал, неловко поджав ноги, большой и беспомощный. Я со своего места видел только глаза бабушки. Они наполнялись слезами.

– Степан!
– закричала она, - Степан!!!

Через пару минут, дед тяжело заворочался на полу, хрипло спросил "что?" и хохотнул, натянуто и натужно.