Хрен знат
Шрифт:
намеки даже в виде одиночного веника, стоящего вверх ногами. А тут сразу полста! Стоят вдоль межи и колют глаза.
Проснешься, бывало, еще до рассвета, выйдешь в деревянный сортир по малой нужде. Глядь, а вдоль соседской ограды свечка плывет в воздухе, и голос бабушки Кати: "...и остави нам долги наша..." Тут уж ежу понятно: быть нынче днем большому скандалу. Ох, и любила Пимовна поругаться с соседями! Особенно, когда выпьет. Пила она редко, но так, чтобы все знали. Когда никого не встретит на улице, отвязывалась на меня.
Ремонтирую как-то калитку, ведущую на
– Что, чернокнижник, все копаешь, колдуешь?!
После смерти дедушки Вани, я у нее стал "чернокнижником".
Ну, я-то бабушку Катю знаю лучше других. Надо, думаю, подыграть:
– Ах, ты ж, - говорю, - старая сука! Да я тебе этот столб в могилу вобью!
Поорала она, покуражилась, отвела душу и была такова. Разыграли мы с ней, короче, спектакль. Через двадцать минут приходит:
– Сашка, пошли вмажем!
А почему бы не вмазать? Из тех, что жили на нашей улице, когда я ходил в школу, трое нас всего и осталось: я, она и бабушка Зоя - вдова дядьки Ваньки Погребняка. Кто помер, кто уехал из города, кто перебрался в другой район, где вода нашей речушки по весне хату не заливает.
Нет, чтобы там не болтали соседи, а хорошая была бабушка Катя! Штучный товар, истинная казачка, сейчас таких не бывает.
Это ведь, на моих глазах сын ее, Лешка женился. До сих пор вспоминаю: не история - песня про настоящую женскую солидарность.
Дело было давно. Если мерить нынешним временем, на будущий год, по весне. Леха тогда институт закончил, уехал строить дороги. Неделями пропадал.
Сижу я как-то на тутовом дереве, возле ее двора, живот набиваю. Смотрю: девушка молодая в калитку стучит, бабушку Катю зовет. Простенько одета, по-деревенски.
– Здесь, - спрашивает, - Леша живет, высокий такой, кудрявый, красивый?
– Здесь, - отвечает Пимовна, - это мой сын. А ты по какому вопросу?
– Беременна я от него...
Ну, себе думаю, попала деваха, как кур в ощип! Сейчас ей будет рассказано, кто она есть, и прочему маме и папе не надо было этого делать.
Только ошибся я. Бабушка Катя, вдруг, всплеснула руками и почему-то заплакала. Обнимает девчонку, целует:
– Да ты ж моя доченька! Да ты ж моя милая! Да пойдем же скорее в хату! Да пошел ты, проклятый!
– и кобелька калошей под зад, чтобы в будку шел, не путался под ногами.
А будущая сноха... та и сама не верит, что встречают ее, как родную. Конфузится, ждет подвоха. Идет, как сапер по минному полю.
Притих я на нижней ветке, будто застигнутый на чем-то постыдном. Мне сквозь окошко все видно, как в телевизоре. И стол, и красное место, на которое девчонка присела. Екатерина Пимовна вокруг нее увивается: на стол накрывает, тащит наряды из сундука, шкатулку с серьгами и бусами...
Душой чую: нехорошо чужую жизнь препарировать. Надо тикать. Только подобрался к стволу, бабушка Катя во двор вылетает, да бегом во времянку. Тут же назад - тащит в руках две трехлитровые банки с солеными огурцами и помидорами. Я, было дело, с дерева - она к колодцу с ведром, а сама плачет.
Все, - думаю, - попал! Но тут, слава богу, Леха
нарисовался в самом начале проулка.– Мамашка!
– кричит, - я премию получил!
Идет, стало быть, Леха с портфельчиком, в бежевом костюмчике с искоркой, в туфельках "Нариман", что у нас в КБО шьют. Ну, еще бы - начальник участка!
Увидала его "мамашка", уронила ведро в колодец, спиной передернула - и во двор. Схватила поганый веник, которым сметала куриные говны, сын только в калитку - она его, этим веником, в харю:
– Ах, ты ж кобелюка проклятый, подлец, сукин сын! Женись, падла! Сей же час собирайся в ЗАГС, или в дом ко мне ни ногой! У меня теперь дочка есть. Будем с ней моих внучек кохать.
И точно! Принесла Лешке Любаха двух девчонок близняшек. Так в одночасье закончилась его холостая жизнь.
Нещадно палило солнце. Дед ушел на работу, просить отгул. Бабушка в тени виноградника ощипывала цыпленка. Я пообедал, походил по двору, не зная, куда себя деть. От нечего делать, налил в банку солярки и стал отмывать от смолы лист нержавейки. За этим делом меня и застукал Витька Григорьев. "Поуркал", поздоровался и спросил:
– Ты че на улицу не выходишь?
– И пра, - вставила слово бабушка, - сходили бы вы на речку, ополоснулись.
– Ладно, погнали...
Тропинка петляла вдоль плетней и штакетников, тополей и плодовых деревьев. Там вишню сорвешь на ходу, там яблоко. Не вскапывали еще придомовые участки, не сажали картошку на уличных огородиках.
– Ты чо, в Филониху врюхался?
– спросил, между делом, Витек.
– Была лахва!
– отнекался я, и сплюнул.
Не хотелось ему говорить о своих внутренних побуждениях, все одно не поймет. А тут еще вспомнилось, что осталось всего три дня из тех, что отпущены мне. Как мало я, по большому счету, успел! А ведь нужно еще сдать бабушке Кате дядьку Ваньку Погребняка, может, успеет вылечить; предупредить Раздабариных, чтобы за младенцем следили. Он, как ходить начнет, останется без присмотра и в нашей речушке утонет...
– Вчера по дворам ходили, - просветил меня Витька, - записывали в новую школу...
Во, кстати, напомнил!
– Ты Наташку Городнюю знаешь?
– перебил я его.
– Ту, что жила на соседней улице?
– с подозрением в голосе уточнил мой дружбан.
– Ну, да, Наташка из параллельного класса. Толстая такая, носатая. А почему "жила"?
– Так уехали они с матерью позавчера. Родители развелись - они и уехали. Говорят, что в Медвежьегорск. А че ты спросил?
– И братика младшего увезли?
– Ну да, а че ты спросил?!
Витька встал, сжал кулаки и повернулся ко мне. Не зря пацаны говорили, что он по Наташке сох.
– А ты тогда че про Филониху спрашивал?!
– наехал я на него, в качестве оправдания.
Но было уже поздно:
– Крову мать!
– возвопил Казия, пуская правую руку в свободный полет.
Нет, кое-что из моих уроков, пошло для него впрок. Это было бы очень похоже на классический боковой, если бы Витька сподобился хоть как-то, держать защиту.