Христианский квартал

– Бать, а бать!

Иван Гаврилыч совершенно машинально обернулся, чтобы поглядеть, к кому это так диковинно обращаются, и тут же вздрогнул: бомж глядел прямо на него!

– Э... ваше преосвященство...
– просипел тот.
– подкинь десяточку, а?

Пупышев лишился дара речи. Только и хватало его сил, чтобы стоять столпом, ошалело моргая.

– Ну, не жмись, бать...
– продолжал бомж, покачиваясь.
– Бог велел делиться...

Не проронив ни слова, Иван Гаврилыч попятился, потом зашагал всё стремительнее, прочь от остановки, а вослед ему неслись хриплые проклятья:

– Уу... церковник драный... десятки пожалел! Испокон веков простой народ обирают... а как самому дать, так зажлобился, с...а!

Ивану Гаврилычу казалось, будто все люди с остановки смотрят ему вослед, эти взгляды жгли спину, и он не решился пользоваться транспортом, а побрёл дворами.

Войдя в квартиру, скинув плащ и разувшись, Пупышев немедленно заперся в ванной. В хмуром молчании разглядывал он своё лицо, и в анфас, и в профиль, и забирал бороду в кулак, прикидывая, каково выйдет без неё...

Мужчины, не носившие бороды, либо отпускавшие её нерегулярно, никогда не поймут, как немыслимо тяжело расстаться с этим украшением лица тому, кто свыкся с ним за многие годы. Это всё равно, как если бы заставить приличного человека всюду ходить без штанов, в одном исподнем - и на людях, и в транспорте, и на работе... Кошмар!

Однако Иван Гаврилыч пребывал в столь смятённом состоянии духа, что готов был и на такой отчаянный шаг. Вспомнив поговорку: "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке", он с ужасом понял, что эти два пьяницы, вероятно, лишь озвучили то, о чём думали многие незнакомые или малознакомые с ним люди! Его, убеждённого атеиста, принимали за попа! Да ещё при столь циничных обстоятельствах!

Он был готов сбрить бороду немедленно, если бы не один нюанс.

Даже среди православных не все священники носят бороду. А если взять католиков, так их патеры и вовсе бритые ходят принципиально. И что же? Пойти на чудовищную жертву, выбросить кучу денег на операцию, не один месяц лгать о причинах жене, дочке, коллегам и друзьям, - только для того, чтобы очередная пьянь опять прицепилась: "патер... ксендз, дай десятку!"

Иван Гаврилыч сжал кулаки и плюнул в раковину с досады.

Он почувствовал себя персонажем чьей-то шутки. Почти осязаемо ощутил, как кто-то улыбается, глядя на него из незримых далей. Кто-то, кто знает всё происходящее столь же хорошо, что и Пупышев... Кто-то, кто, по-видимому, находит всё это забавным... Иван Гаврилыч судорожно вздохнул и отвернулся от зеркала. Чувство глубокой личной обиды к отрицаемому Богу, знакомое каждому убеждённому атеисту, больно кольнуло его "несуществующую" душу.

Как бы то ни было, но анекдоты "про попов" Иван Гаврилыч с этого дня рассказывать перестал, и даже когда кто-то другой в его присутствии рассказывал, уже не смеялся. Хотя супруга то и дело подкалывала его, называя то "моим попиком", то "святым отцом"...

Стал он задумчив более обычного, и оттого даже несколько рассеян. На улице старался появляться как можно реже, ибо не в силах был избавиться от назойливых мыслей: принимают ли окружающие его за попа? Какую бы мину состроить, чтобы не принимали? И - как бы повёл себя настоящий поп на его месте?

Стоит ли говорить, что бомжей, и лиц, находящихся в подпитии, доктор обходил теперь за версту?

Не помогло.

В тёплый сентябрьский полдень, шурша опавшими на асфальт листьями, к нему подошёл интеллигентного вида мужчина. Не пьяница, и не бомж - иначе Иван Гаврилыч не попался бы!
– вполне приличный с виду человек, хоть и одетый бедно.

– Добрый день, простите покорнейше за беспокойство...

Пришлось остановиться. Пупышев минуты две недоумённо вслушивался в обволакивающую речь незнакомца, который назвался архитектором и беженцем из Казахстана, зачем-то перечислил основные проекты, над которыми работал, пожаловался на социальные и экономические потрясения, жизненные невзгоды, и, наконец, перешёл к главному:

– Батюшка, неудобно просить, но крайне нуждаюсь...

– Я вам не батюшка!
– взвился Иван Гаврилыч, заслышав ненавистное слово.

– Да-да. Конечно.
– послушно кивнул собеседник и коснулся рукою своей груди.
– Поверьте, я никогда не думал, что мне придётся вот так побираться, жить на вокзале... но я хотя бы слежу за собой ... каждый день привожу в порядок, не хочется опускаться, понимаете... Мне бы до вторника продержаться, а там у меня назначено собеседование...

Дико сверкая глазами, доктор запустил руку во внутренний карман пиджака и, не глядя, вытащил сторублёвую купюру. За всю жизнь он не подал попрошайкам и десятой части этой суммы. Лицо архитектора-беженца заметно оживилось, тонкие пальцы потянулись за купюрой, однако Пупышев не спешил с ней расстаться.

– Скажи-ка мне, голубчик, - вкрадчиво заговорил Иван Гаврилыч, не сводя с попрошайки пронзительного взгляда.
– что именно в моём облике навело тебя на мысль, будто я - священник?

– Ну...
– архитектор пожал плечами.
– Лицо у вас особенное. Одухотворённое. У нас на такие вещи чутьё. Спасибо, батюшка! Век не забуду вашей доброты...

С этими словами казахский беженец подозрительно ловко извлёк из ослабевшей ладони Пупышева купюру и бойко зашагал вдаль.

А Иван Гаврилыч стоял посреди дороги с изменившемся лицом и глядел в светлое небо, обрамлённое жёлтеющими кронами тополей. Люди проходили мимо, удивлённо оглядывались, но ничто из окружающего мира в этот момент не могло его поколебать. Парадоксальная связь между явлениями предельно разных масштабов открылась ему во всей простоте и неотвратимости...

Наконец он склонился, помрачнев. Решение было принято.

Тем же вечером, скрипя зубами, Иван Гаврилыч дошёл до ближайшей церкви, благо, искать её не пришлось - золотые купола уже не один год мозолили глаза всякий раз, когда он выходил на балкон покурить.

Внутри оказалось темно, пахло деревом и душистым дымом. Округлые линии сводов, позолота подсвечников, сдержанные краски икон и фресок раздражали намного меньше, чем доктор полагал до прихода сюда. Можно даже сказать, совсем не раздражали. И всё равно Иван Гаврилыч чувствовал себя весьма неуютно в этом просторном зале со множеством строгих лиц на стенах, которые, казалось, рассматривали его не менее внимательно, чем он их.

К нему подошла сутулая женщина в платке и зелёном халате, чтобы сообщить:

– Батюшка сейчас придёт.

На ключевом слове Иван Гаврилыч вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Внимание к своей персоне несколько насторожило. Уж не принимают ли его и здесь за священника?

Минут через пять из стены с иконами впереди открылась дверца, откуда вышел молодой священник в особой, чёрной одежде и с большим крестом на груди. Сутулая женщина, чистившая подсвечники, что-то буркнула ему, и поп направился к посетителю.

– Добрый вечер. Что вы хотели?

У священника был очень усталый вид и при этом на редкость живые глаза. Иван Гаврилыч подумал, что "батюшка" ему, пожалуй, в сыновья годится. А борода поповская, кстати, оказалась весьма куцей.

– Здравствуйте.
– слова Пупышеву давались здесь на удивление тяжело.
– Передайте ему, что я всё понял. Не надо больше.

– Простите, кому передать?

– Ему!
– Иван Гаврилыч сдержанно кивнул в сторону иконы.
– Я понял. Кошка была не при чём. Только затравка. Анекдоты. Да. Он не любит, когда про Него анекдоты... хотя я же ведь несерьёзно... так, ребячьи забавы... А Он, значит, мою жизнь анекдотом решил сделать... Это... Да... Скажите Ему, что я больше не буду... Пожалуйста, хватит...