Христианский квартал
Шрифт:
– А всё же интересно...
– опять бубнит своё.
– Как думаешь, когда до зоны дойдём? За буреломом вроде нормальный лес, должно быть полегче. Дня три-четыре ещё, прикинь, и мы дома! Батя сказал: цивилизация. Бабы. Блин, скорее бы...
* * *
Ночью снилось, будто мы с Батей вдвоём сидим за столом посреди того поля и молча хлещем самогон из алюминиевых кружек. А вокруг - неподвижные тела в скафандрах.
* * *
За буреломом потянулись мёртвые леса, идти стало действительно легче. Попадались перелески, полянки. Трава, как ни странно, живая. Хотя блеклая, но кое-где с васильками и
– Это от того, что трава и насекомые более стойки к радиации, чем деревья и животные, - бубнит Карп, хотя его, кажется, никто не спрашивал.
Химарим, лёжа на поляне, и задрав ноги на стволы, чтобы кровь быстрей оттекала. А Карп продолжает болтать, заставляя морщиться. Что толку умничать? И так понятно, что здесь заражение запредельное.
Туганаев смотрел через плечо Бате, когда тот в очередной раз с радиометром сверялся. 390 бэр в час. Аккурат смертельная доза. Облучение с летальностью до пятидесяти процентов.
* * *
Сегодня мы шли по полю. Настоящему, с клевером, ромашками и дикой травой. Позади три дня и три ночи, я не знаю, сколько осталось идти. Можно бы насладиться видом, но успели вымотаться, пока выходили из леса. Поэтому я просто "отключался" от внешнего вида и представлял сицилийские луга у подножия гор, песчаные греческие пляжи с плетёными зонтиками, разноцветных рыб среди коралловых зарослей Красного моря, захоронения древнекитайских императоров с полчищами глиняных солдат, шведские ледяные гостиницы...
А потом вдруг застучало из подлеска. Недалеко. И мой безликий сосед, что слева шёл, споткнулся. Кто-то крикнул: "ложись"! Тело само среагировало, миг - и я уже в траве. А из подлеска всё так же стучат. Стреляют! По нам! Справа загромыхал "калаш", кто-то из наших отвечает. Я достаю свой, щёлкаю предохранителем, перекатываюсь влево...
* * *
Высунуться - очередь - лечь - перекатиться - высунуться... Не помню, сколько это продолжалось. Но рожок я сменил только один раз. А в какой-то момент сообразил, что из подлеска уже не отвечают, и перестал. Остальные тоже, хоть и не сразу.
Мы лежали в высокой траве и слушали через шлемовые мембраны тишину, да стрекот кузнечиков. А потом кто-то из наших опять стал долбить по подлеску, короткими, а Туганаев, - его и в скафандре можно опознать по здоровенному росту, - побежал, пригнувшись, на ту сторону. Но оттуда уже не стреляли.
Наконец я встал и обернулся к остальным. Среди примятой травы двое наших склонились над третьим. Неподвижная фигура, кровь на серой ткани скафандра, косая чёрная отметина на рукаве...
Умер майор Митяхин.
Батя.
Отец.
* * *
Зашуршала трава сзади - вернулся Туганаев с оторванным солдатским медальоном в руке. Тупо отчитался, глядя на батино тело:
– Убит. Один. Наш. В смысле, российская армия. Сержант Степанюк.
– рука в перчатке покачала медальоном.
– В обычном химкомбезе был. На лице язвы, кожа сухая, с трещинами. Лучевуха третьей стадии.
– Только один? - глухо спросил левый скафандр голосом Карпа и сел на землю, держась за грудь.
– Да.
–
За что?– спросил правый скафандр голосом Кузи.
– За что... А ты видал, чтобы в нашей армии кто-нибудь в СЗО ходил?
– ответил Туганаев, засовывая медальон в нагрудный карман.
– Наверное, принял нас за тех, кто всё это развязал.
Помолчали.
– Что теперь?
– Возвращаться надо.
– сказал Туганаев.
– Ты что, сдурел? Тут до зоны километров двадцать осталось!
– Нет никакой зоны.
– здоровяк нехотя нагнулся и, поковырявшись, вытащил из рюкзака Бати радиометр.
– Вот, гляди: здесь 340 бэр. А три дня назад, на буреломе, было 390. Сможешь сам посчитать, сколько переть до области с нормальным уровнем? Если такие вообще остались.
– Так что же мы, зазря сюда пилили?
– Не зря. Отрицательный результат - тоже результат.
– Да ну тебя на хрен, Тугай, с твоими результатами!
– взорвался Кузя.
– Надо пройти ещё хотя бы сутки. По плану. А вдруг и вправду через двадцать километров нормальная жизнь?
– И бабы, да?
– Слушай, не зли меня! Я хочу жить, как человек, а не как подвальная крыса! Это раз. А ещё у нас есть приказ. Это два.
– Мужики, я, похоже, не смогу дальше идти.
– качает шлемом Карп.
– Этот Степанюк мне в броню попал. Кажется, ребро сломано.
И показал прострел на груди. Уже залепленный пластырем.
Кузя повернул ко мне лицевой щиток, словно чтобы я мог насладиться собственным отражением.
– Санёк, ты - старшина. Что скажешь?
Туганаев и Карп тоже повернулись. С трёх зеркальных щитков на меня смотрел я сам - маленькое чучело в скафандре. В этот миг я вдруг почувствовал себя Батей. Странное ощущение.
– Скажу, что сначала майора надо похоронить. И сержанта этого... тоже. А потом рядовой Туганаев сопроводит раненого рядового Карпова в бункер. Я пойду дальше на северо-восток. А ты, Кузя, сам решай, что делать.
* * *
Господи, какая же радость была, когда мы нашли! Лезли на очередной холм, скользя по опавшей хвое и цепляясь за мёртвые ели. Кузя вылез первый, помню, как я поднимался и смотрел на его застывшую наверху фигуру. Будто памятник. А потом вышел сам и тут мне открылось... Живые леса, чуть колышащиеся на ветру кроны, зелень, такая яркая, словно нарисованная, а вдалеке - хуторок, хатки, ещё дальше - церковка с голубым куполом... Пролетел грач...
Мы постучали друг друга по плечам, а потом обнялись. Я услышал, как рыдает Кузя. И сам рыдал. А раньше никогда не понимал, как это можно - плакать от радости. Как тот чудак-путешественник. То была не просто радость. Настоящее счастье.
Очень хотелось сбежать вниз с холма, наперегонки, но пошли осторожно. Было бы глупо свернуть себе шею в двух шагах от зоны. От спасения.
* * *
Кузя отшвырнул радиометр и в бешенстве начал топтать одуванчики. Подбежал к берёзе и пнул её ногой. Потом сорвал с плеча "калаш", передёрнул затвор и с грохотом разрядил рожок в окружающие заросли.
– Хватит!
– ору, - Хорош, я тебе сказал!
– Всё! Всё накрылось! Подстава! За что? За что, блин? Ненавижу!
– ломает ближайшую ветку, и машет ею, пытаясь открутить и оторвать совсем, сдаётся.
– Пошли, Санёк. Уходим отсюда!