Хроника лишних веков

Подошла и его очередь.

– Ладогиос, - объявил его выход Демарат.
– Манихей. От Парфии до Лузитании известно его имя... Скажи свое слово, величественный Ладогиос. Расскажи, какими напастями грозишь ты обоим римским тронам - Равенны и Константинополя.

Ладогиос красиво повел крыльями и заговорил также красиво. Я слушал его звучный голос с удовольствием, но и с предубеждением, что не услышу ничего нового. Скандал манихейской легенды был мне известен: Христос явился Адаму и Еве в образе змия и сумел контрабандой, в яблочной кожуре, просунуть им в их мир-тюрьму знание о добре и зле, потребное для борьбы с дьяволом-демиургом, тем самым демиургом, который, строя из себя доброго бородатого деда, создал весь этот никчемный материальный мир, а потом украл светлые души человеческие и загнал их, себе на забаву, в самую глубь и тьму материи. Таков был общий диагноз. Потом шла рецептура: извлечься душам на свет Божий невозможно иначе, как всеми силами уничтожая кругом материю и плоть - в ведении и не в ведении, во дни и в ночи, ныне и присно и во веки веков... Камень разбей в прах, праху не дай осесть на грешную землю.

И наконец Ладогиос пронял меня: всеобщая и нескончаемая война всех против всех до полного распыления на молекулы - вот единственный путь освобождения света из темной плоти и путь спасения душ.... Гунны, гунны - лучший греческий огонь, водой не зальешь, ветром не задуешь.

О, эти речи, этот пафос - все это было слишком знакомо, близко, пекло бока... и я уже смаргивал навязчивую иллюзию: пенсне с переносицы высокого манихея, скромную бородку клинышком и разночинские галстуки, так и подскакивавшие под кадык древнему гуннскому партийцу.

И вот помню мысль:

"Да, этот мог бы... этот мог бы привести на небеса черт знает каких бандитов".

Но я не помню в себе сколько-нибудь ясной злобы, ненависти к этому осанистому и даже доброму взглядом разрушителю.

Но.

Но... еще труднее теперь вспоминать страшную молниеносную боль... Будто глаза выдернули из орбит.

Вспышка - и чернильное пятно, фосфоресцируя разными красками, растеклось в моем сознании.

Потом я определил, что опрокинут навзничь и слышу крики ужаса, панический звон блюд и команду Демарата: "Туши, болван!"

Кусок гладкой материи нестерпимо долго тянулся через мое лицо.

Я попробовал подняться, но не смог.

– Здесь! Здесь плечо!
– крикнул мне в ухо Демарат и сильно, умело вздернул меня на ноги.

Я тужился идти сам, но сумел лишь бессильно перебирать ногами по какому-то вязкому облаку, уплывавшему назад. Снова по моей физиономии будто бы тяжелый занавес поехал вверх и, кончившись, открыл мне живой, крепкий воздух.

Зрение вернулось, силы вернулись. Я отпустил плечо Демарата, но он тут же цепко ухватил меня за локоть. Я увидел его лицо, окруженное ночной тьмой, обагренное близким пламенем и зловеще-триумфальной ухмылкой.

Я повернулся к пламени. В черноте ночи шатер пылал, взмахивая горящими крыльями, роняя их на землю. Гунны бегали вокруг, весело рыча и цепляя длинными крюками охваченные огнем лохмотья. Наконец вцепились дружно, качнули, дернули - и все рухнуло, вздувшись и разметавшись в стороны поземками искр.

– Где они?
– бесчувственно спросил я.

Демарат захохотал и затряс меня, как куклу, крепко держа за локоть.

– Где?! Куда им деваться?!
– воодушевленно хрипел он.
– Поэт сбежал... Не знаю. Улепетнул, как заяц. Завтра поищем, может, найдется.

Он снова захлебнулся смехом. Я пытался вырваться из этой, передававшейся от него трясучки - но куда там, он держал меня, как железной клешней.

– Но, думаю, не отыщем, - предположил он.
– Эпикурейцы где-то здесь. Видел... Точь-в-точь паленые куры... А остальные... эти... которые самые зловредные маги... эти - пш-ш-ш!

Он показал пальцами этот роковой "пшик" и вновь закатился смехом.

Меня стало знобить.

– Мы спасли небеса, гипербореец!
– И мутные слезы текли из глаз гипостратега.
– Я тебе обещал, что помогу найти виновников. Мое слово верно.

Из тьмы передо мной появился вождь Орест. Он был спокоен, улыбку придерживал одним левым уголком губ.

– Полагаю, ты вовремя вспомнил повеление своих богов, гипербореец, - сказал он.

Я только смотрел на него и ничего не отвечал.

– И полагаю, тебе лучше всего уехать завтра, - ответил он на мое молчание.

Лишь на последнем слове я заметил у него во взгляде - кажется, в одном левом глазу - студенистую, да, студенистую капельку страха.

– Завтра... Орест, завтра!
– воскликнул все еще довольный собой Демарат.
– А ныне еще нужно выпить за спасение небес.

Но меня очень беспокоила одна мелочь.

– Почему загорелся шатер?
– спросил я обоих.

– Поэт виноват, - отмахнулся свободной рукой Демарат.
– Я говорю, заяц. Взвился от страха и давай лягаться во все стороны. Припадок случился. Сшиб большой светильник, и масло - вот удивительно!
– вспыхнуло, как греческий огонь.

Греческий огонь меня не удивил, он уже приходил мне на ум. На темной земле по останкам материи ползали огненные червячки, я смотрел на их кишение, и мысли появлялись одна хуже другой. Если маг еще жив-здоров, а попал под горячую руку невиновный... или временно невиновный... и если боги или демоны наслушались моими ушами манихейской агитации... тогда сколько еще жертв грядет?! Но моя-то роль тут! Помилуй, Боже! Всего-то одна мысль-мыслишка... какой-то невнятный щебет души: "...этот мог бы..." - и вместо человека "пш-ш-ш!"

Да! Убивают не они и не там! Убивает, сжигает дотла мой щебет мысли, мой невольный, почти нечаянный суд... невинное дуновение души.

Вот оно где Христово "не судите, да не судимы будете" в своем самом страшном, гееннском смысле! И правда - ваша, полковник! Теперь-то как кстати ваши слова и ваша грустная улыбка: "Понимаю, господин Арапов, вы в людей, по своей душевности, стрелять, конечно, не станете..."

Эти огненные червячки поедали меня всего. Демарат трубил о спасении небес, дергал меня за руку: "Уйдем отсюда, пора". Но тьма закружилась вихрем - и я получил не от небес, а от Земли-матушки гигантскую оплеуху от щеки до колен.

Помню, подняли с земли, понесли, положили, на лицо легло мокрое, холодное полотенце, вроде надгробной плиты... я мотнул головой, задохнувшись.

– Ожил!
– сказал трезвым голосом Демарат и поплыл надо мною в тумане.
– Прости меня. Я не думал, что это так обессилит тебя.

Хотелось утра...

А утром было яркое солнце, и свежие, зеленые холмы, и веселая вонь гуннской конницы, и не было никакого шатра, и я смутно вспомнил только широкую пасть купца Феодосия.

И Демарат, посмотрев на меня утром, сказал:

– Ты бледен. Не убивайся. Считай, что виновен - я.

– Я хочу туда, где нет философов, - сказал я ему и чуть не заплакал поутру.

Демарат усмехнулся:

– Твое желание исполнит сам базилевс.

Аттила выходил навстречу солнцу из восточных врат дворца - пешком, в том же, вчерашнем одеянии, но поверх него - в пурпурном плаще до икр. Белого жеребца вели следом. Все склонились, он поманил меня пальцем. Я вышел в пустой коридор среди тел и, поддаваясь всеобщему благоговению, очень устыдился, что на голову выше вождя гуннов. За сим встал на колено.