Хроники Академии Сумеречных охотников. Книга I (сборник)

И в этот же момент Лайтвуд осознал, что Валентин, возможно, именно так и сделает – просто чтобы посмотреть, что будет.

А в следующую секунду лицо Моргенштерна расслабилось, он широко улыбнулся и небрежно обнял Стивена за плечи:

– Самое время. Не знаю, чего это ты копался так долго, дурачок. Раз уж тебе повезло заполучить Греймарк, сделай все, что можешь, чтобы это было навсегда. Я проверю.

Все дружно рассмеялись и стали жарить тосты, придумывать сценарии будущего мальчишника и дразнить Стивена из-за его столь быстро и плачевно закончившихся попыток стать бардом. Но дурачком себя чувствовал не он, а Роберт: Лайтвуд корил себя, что мог хотя бы на секунду подумать, что любовь Стивена к Аматис могла дрогнуть или что Валентин скрывает что-то в глубине души, кроме интересов их Круга.

Это его друзья. Лучшие из всех, что у него когда-либо были. Лучшие из всех, что у него могут быть.

Это его товарищи по оружию. И ночи, подобные вот таким, взрывы веселья под звездным небом – награда за обязательства, которые отныне на них лежали. А мысли о том, что все могло бы быть иначе, – лишь признак тайной слабости Роберта, вечный его зуд, заставляющий во всем сомневаться. В ту ночь Лайтвуд дал себе торжественное обещание перестать это делать.

– Ну а ты, старик? – обратился к нему Валентин. – Впрочем, чего это я спрашиваю. Всем известно: Мариза всегда добивается того, чего хочет.

– Необъяснимо, но факт: кажется, хочет она именно тебя, – добавил Стивен.

Майкл, что-то необычно для него притихший, перехватил взгляд Роберта. Только он один знал, как не хочется Лайтвуду думать о будущем – особенно о той его части, что связана с девушками. Как сильно он боится, что его принудят, заставят поступать «как принято» – жениться, воспитывать детей, нести ответственность за семью. Если бы у Роберта была возможность выбирать, он предпочел бы навсегда остаться в Академии – что, конечно, просто немыслимо. Из-за того, что случилось с ним в далеком детстве, он сейчас был на пару лет старше своих друзей – и, наверное, юношеский максимализм остальных должен был бы его раздражать. Но – видимо, тоже из-за того происшествия, – в глубине души Роберт чувствовал себя обманутым и хотел вернуть упущенное время. Он слишком долго мечтал, чтобы жизнь его стала нормальной, такой, как сейчас. И не был готов вот так запросто от всего отказаться.

– Так, старик, похоже, сейчас рухнет от усталости, – Роберт уклонился от ответа на вопрос. – Да и палатка моя по мне ужасно соскучилась.

Пока гасили огонь и убирали вокруг костра, Майкл с благодарностью улыбнулся Роберту – тот избавил его от дружеского допроса с пристрастием. У Вейланда, единственного из них, все еще не было пары, и Майклу разговоры на подобные темы нравились еще меньше, чем Роберту. В этом они тоже были похожи: компании девушек оба предпочитали общество друг друга. Лайтвуд порой думал, что брак – это морально ошибочное понятие. Ну, как он мог заботиться о жене сильнее, чем о собственном парабатае, второй половине его души? Почему от него вообще чего-то такого ждут?

Роберту не спалось.

Когда он в предрассветной тишине выбрался из палатки, Майкл сидел у потухшего костра. Повернулся к Лайтвуду, ничуть не удивившись появлению своего парабатая, словно ждал, что тот к нему присоединится. Может, так оно и было. Роберт понятия не имел, почему так происходит: то ли это последствия связующего ритуала, то ли просто крепкая дружба, – но они с Майклом жили в унисон и даже дышали в одном и том же ритме. До того как поселиться в одной комнате, они часто прибегали друг к другу и всю ночь бродили без сна по коридорам Академии.

– Прогуляемся? – предложил Майкл.

Роберт кивнул.

Они безмолвно пробирались между деревьев, прислушиваясь к звукам спящего леса. Хрипло кричали ночные птицы, звенели насекомые, ветер почти неслышно шуршал дрожащей листвой, трава и сухие ветки хрустели под ногами. Здесь таилось немало опасностей – оба прекрасно это знали. Многие практические занятия проходили именно в лесу Брослин: плотная стена деревьев служила отличным убежищем для оборотней, вампиров и даже некоторых демонов. Правда, нежить выпускали непосредственно перед заданием, и предназначалась она только для самых опытных учеников.

Так что той ночью лес ничем им не грозил. А может, это просто Роберт чувствовал себя совершенно неуязвимым.

Потому что сейчас он думал не о том, что им предстояло сделать завтра вечером, а о Майкле, первом своем настоящем друге.

Впрочем, когда он был совсем маленьким, друзья у него, наверное, тоже были. Дети, жившие и воспитывавшиеся в Аликанте, хорошо знали друг друга, и порой в голове у Роберта всплывали смутные воспоминания о том, как он в компании других таких же маленьких хулиганов исследовал Город Стекла. Но лица его тогдашних спутников сливались в одно неразличимое пятно, а от былого их приятельства не осталось и следа. Потому что настал день, когда Роберту исполнилось двенадцать и ему нанесли на кожу его первую руну.

Для большинства юных Сумеречных охотников это был чуть ли не самый важный день жизни. Его с нетерпением ждали, а пока ждали, не уставали удивляться, почему дети простецов поднимают столько шума вокруг своих дней рождения. Никакой день рождения и в подметки не годился этому великому событию. Правда, в некоторых семьях первой руне не придавали такого уж большого значения – быстро, по-деловому чертили ее на коже и оставляли ребенка в покое, – но в других, наоборот, устраивали большой праздник с подарками, воздушными шарами и накрытым столом.

Кое-где, конечно, бывало иначе. Порой, хотя и очень редко, первая руна становилась для ребенка последней; прикосновение стила обжигало ему кожу и повергало в безумие или вызывало быстротечную лихорадку, которую можно было остановить, только разрезав руну. Такие дети никогда не становились Сумеречными охотниками.

Но никто никогда не думал, что такое может случиться с кем-то из них.

В двенадцать Роберт был худым, но жилистым и ловким, очень быстрым для своего возраста и очень сильным для такого субтильного телосложения. Он ничуть не сомневался, что нужно только чуть-чуть подождать – и слава Сумеречного охотника накроет его с головой. Семья, собравшаяся ради такого случая почти в полном составе, наблюдала, как отец аккуратно выводит на его руке руну Ясновидения.

Наконечник стила вычерчивал на бледной коже изящные линии. Завершенная руна вспыхнула – так ярко, что Роберт прикрыл от сияния глаза.

Это было последнее, что он помнил.

По крайней мере, последнее, что он помнил отчетливо.

Потому что следом наступило то, о чем Роберт изо всех сил старался позабыть.

Боль.

Она опалила мальчика, пронеслась по нему, словно удар молнии. Затем постепенно стала стихать, превращаясь в ровный поток. А затем нахлынула вновь. Волнами, исходящими из метки на руке, она терзала тело и прожигала плоть до самых костей – а потом наступило самое страшное: боль взорвалась в голове – или, быть может, в самой его душе? – породив непередаваемое чувство утраты, невосполнимой пустоты, словно в глубину мозга пробралось какое-то чудовище и теперь, терзаемое голодом, выжигало все нейроны и синапсы, до которых только могло дотянуться. Больно было думать, чувствовать, вспоминать – но оттого лишь сильнее становилась потребность это делать. Потому что даже в эпицентре агонии Роберт какой-то еле теплившейся частью сознания все-таки понимал: если он не выдержит, перестанет чувствовать боль – он уйдет навсегда.

Позже Роберт пытался описать происшедшее именно в этих словах – и еще во многих других, но ему так и не удалось это сделать. То, что с ним случилось, то, что он тогда пережил, невозможно было выразить никакими словами.

Но на этом его страдания не закончились. Он целую вечность провел в постели – пленником своей метки, нечувствительным ко всему, что происходило вокруг. К нему приходили видения. В этих видениях демоны издевались над ним и мучили его, а те, кого он любил, говорили, что он их недостоин, и сожалели, что он не умер. И это было куда хуже демонов. Роберт видел выжженные бесплодные равнины и стены огня – пейзажи адских измерений. Именно сюда он и попал бы, если бы позволил сознанию ускользнуть окончательно, – и поэтому он держался, держался из последних сил, несмотря ни на что.