Хроники Птеродактиля

— У тетки твоей что-то невообразимое: жар, судороги, расстройство желудка и провалы памяти.

Лена бросилась звонить матери.

— Что с тетей Ниной? Похоже на редкий вид интоксикации? С окончательным диагнозом затрудняются?

Любовь Ивановна старалась вспомнить, чем она угощала брата с женой в последний раз. Виктор настаивал, что именно тогда и возникли у Нины первые симптомы.

«Ох, Нина, Нина… — еще вчера Любовь Ивановна, перебирая продукты, заметила, что коробочка с горошинами стоит не на месте. — Надо ехать, по телефону не дознаешься».

Продолжая думать о Нине, Любовь Ивановна подошла к зеркалу. Смахнув с волос невидимую пушинку, вгляделась в свое лицо: «Когда же мои глаза успели потускнеть?» Она провела по зеркалу пальцем там, где отражались глаза. Будто пыль стерла. Пыль не хотела стираться. С трудом собравшись, спустилась в метро, вошла в вагон, заняла удобное место. Боясь пропустить остановку, заблаговременно подошла к дверям.

Еще в студенческие годы Люба полюбила метро. Она засматривалась на мелькающие в темном туннеле провода, световые пятна, потайные дверцы. И сейчас ей казалось, что за стеклом вагона происходят интересные вещи: ну вот, например, прыгает какой-то не то дым, не то туман.

Люба всмотрелась пристальнее и насторожилась: дым-туман стал вытягиваться, обрастать конечностями и превращаться в человеческую фигуру. «Опять Николай за свое принялся». Люба подмигнула призраку и еле заметно улыбнулась. Призрак из верхней конечности вытянул палец и сурово погрозил: мол, не шали, нехорошо!

За стеклом вагона стало стремительно светлеть, поезд въехал на станцию, остановился, и Любовь Ивановна медленно поковыляла к эскалатору.

— Нина, милая, все пройдет. Ты только скажи, когда ты проглотила горошину? Что-что?! С ума сошла — проглотить всё разом! — Люба в растерянности продолжала вытирать пот на лбу Нины, лихорадочно вспоминая, можно ли дозвониться до Варвары или все-таки придется съездить.

В одном она была уверена: Татьяну от своих «секретов» Варвара уберегает и по сей день. «Ничего, — решила Люба, — спрошу у Татьяны только про телефон. А начнет допытываться, для чего да почему, прикинусь глухой, переспрашивать замучается», — Люба улыбнулась, вспомнив любимый прием с глуховатостью, который еще при Николае выручал… И палец призрака снова погрозил откуда-то сбоку. Или ей показалось?

Наутро, проснувшись в квартире Виктора, Люба решила не будоражить ни брата, ни Нину. За ночь Нине стало легче: температура снизилась, вся она как-то успокоилась и заснула.

Люба согрела чайник, заварила некрепкий кофе, отрезала кусок сыра, достала хлеб, масло.

— У тебя как с холестерином-то? — Виктор вошел неслышно, и Люба от неожиданности вздрогнула. — Не жирно масло намазала? Да ты что, мне не жалко, я о тебе думаю.

Виктор присел рядом, положил в свой бокал лимон, четыре куска сахара и налил заварки.

— А у тебя с диабетом как? — ехидно хмыкнула Люба и принялась за бутерброд. — Нине твоей врачи не помогут. Вот Варвара знает, что это за хворь, придется ехать. Может, вместе?

К вечеру у Нины начали слезиться глаза, а на подушке войлочным комком остались лежать вдруг начавшие выпадать волосы. Однако чувствовала себя она лучше, вспомнила о замоченном накануне белье, выстирала почти шутя то, что обычно стиралось целый день и, не давая себе передохнуть, принялась за уборку квартиры.

Она знала, что Виктор и Люба отправились навестить Варвару. Путь в Валентиновку легкий, адрес Татьяна, наверно, напомнила пусть прогуляются. «И все-таки, что с волосами? Почему глаза так слезятся? — Нина чувствовала себя нашкодившим ребенком. — Догадалась Люба, ну и ладно. Сознаваться ни в чем не собираюсь, к врачам больше не обращусь: посмотрю, что будет дальше. Уж если сразу не умерла — значит, жить буду долго, в здоровье и силе. А волосы-то — новые отрастут, да и глаза, может, просохнут».

— Не для Нины твоей, а для тебя смастерила я эти горошины! — Варвара редко гневалась, но сейчас, что называется, вышла из себя. — Мало мне своих грехов, так теперь за твои расплачиваться. А Виктору, Виктору-то зачем знать об этом? Я от родной дочери весь свой век умалчивала, и — на тебе: всему свету теперь растрезвонилось.

Виктор сидел на кухоньке, обхватив голову руками, жмурился от каждого громкого возгласа и в который раз жалел, что отправился в эту поездку. Нельзя помочь Нине — это он понял, как только Люба рассказала об истории с горошинами. Придется жить как получится, приспосабливаясь к новым причудам, связанным с непонятными и, как теперь осознал Виктор, богопротивными деяниями Варвары. Все, что могла объяснить эта старуха: если сразу не умерла его Нина, покоптит еще небо, а может, и многих переживет. Но… бесследно такое не проходит, поэтому лучше будет, если обо всех изменениях с Ниной ей, Варваре, будет доложено.

На том и порешили.

Домой вернулись за полночь. Нина спала. Виктор потрогал лоб, поправил одеяло и решил, что худшее позади. Люба, заметив клочья волос на подушке, насторожилась, но виду не подала. Стараясь не шуметь, приготовила постель себе и брату и, аккуратно сложив одежду, с удовольствием залезла под одеяло. Любе нравилось ночевать у брата. Нравилось легкое тепло перины и пухового одеяла. Нравились завтраки за одним столом.

Нравилось быть не одной.

Прошел месяц. Нина заметила, что на месте выпавших волос стали отрастать новые, какие-то тонкие и мягкие. Как у ребенка. Изменился вкус к еде: мясо уже не вызывало прежнего аппетита, влекло к сладким фруктам и все время хотелось мороженого. Фильмы с любовными сценами стали вызывать у Нины брезгливость и отвращение, куда приятнее передачи о животных и путешествиях… Виктор подумал-подумал и купил второй телевизор.

Варвара наведалась дважды. Каждый раз заглядывала Нине в зрачки, трогала кожу, перебирала волосы и вздыхала.

— Повезло вам, милые мои: Бог уберег и от тюрьмы, и от сумы, и от казни смертной. Не гневите его, примите это испытание с покорностью и терпением. Глядишь, испытание и повернется к вам другим боком. Милостью или даром каким. А глазки-то твои, Нина, поди забыли о начавшейся глаукоме? Вот тебе и первая милость. Принимай эту милость и радуйся.

Вадим Иванович подошел к зеркалу, улыбнулся и положил в рот вторую горошину. Месяц прошел в приятной суете, помолвка помогла освоиться с новыми родственниками, а юная Вероника самозабвенно готовилась к жизненным переменам, начало которым должна положить предстоящая на днях свадьба.

О Лиле Вадим Иванович старался не вспоминать.

— Я хочу ребенка, — Вероника лежала, уткнувшись носом в плечо Вадима. — У нас должен получиться классный карапуз.

Вадим Иванович блаженно перебирал пряди волос Вероники. Посмотрев на часы, вздрогнул и бросился одеваться:

— С тобой часы превращаются в минуты, карапузом займемся вечером. Пока!

«Вечером так вечером», — подумала Вероника и, потянувшись, закрыла глаза, убаюкиваясь приятными мыслями о начале неведомой жизни, где будет создано все самое лучшее для ее бесконечного счастья.

— Скрытое унижение пережить трудно, но можно. Публичное унижение — непереносимо, — Борис разглядывал аспиранта. «Какой-то он испуганный», — пронеслось в голове. — Я прав, молодой человек? Конечно, я прав. Поэтому мой вам совет: никому не позволяйте себя унижать. А вы позволили. Вчера. И публично. Что значит — это не унижение, что значит — никто не заметил? Я заметил.

Аспирант тихо встал и, бросив на ходу:

— Мне пора, извините, — направился к двери.

Борис не заметил, что аспирант ушел. Спустя час он забыл и о том, что аспирант вообще приходил. Радуясь, что занятий в институте к концу семестра поубавилось, Борис все чаще оставался дома. Дома рецензировал статьи, дома принимал аспирантов, знакомых, коллег. Однако в последнее время он с удивлением стал замечать, что многих из них как будто видит впервые.