Хроники Вторжения

– Знаете, Рита, мне просто не хочется удивляться. Никакого желания.

Она ничего не ответила, и до самих Сокольников они молчали.

В парке играла музыка, и работало колесо обозрения.

– Можем прогуляться по аллеям или покататься на колесе, – предложил полковник.

– Пускай будет колесо.

Полковник заплатил сразу за три оборота. И они стали подниматься над вечерней Москвой. Загорались огни и огни, Москва становилась загадочной. Дневной город удалялся, исчезал. Его зыбкие контуры за вечерними огнями были уже почти неразличимы. А другой город стремительно приближался, пока что незнакомый – обворожительно юная вечерняя Москва. Через час-другой вместе с сумерками магия иссякнет, Москва станет старой и грубой шлюхой. Люди будут искать в ночной бездне плату за прожитый день. И тот, кто найдет, – останется ни с чем.

Полковник спросил:

– Курите?

– Нет.

– Я с вашего позволения закурю, – полковник уже разминал сигарету. – Вы спрашиваете, почему я не удивляюсь. Знаете, я ожидал от вас чего-то подобного, странного. В крайне пожилом возрасте не возникает желания удивляться. Где-то я опередил свой возраст. Когда под сто, перестаешь бояться людей, подозревать о надвигающихся неприятностях. И хочется говорить грубо и прямо в лицо, без экивоков. Знаете, навроде старого пердуна. Потому что уже все равно. Человеческие условности становятся всего лишь условностями... Скажите мне, Рита, кто такой ваш Роман? Меня сбивает его юный возраст. Ведет он себя просто, на равных со всеми. Перед юнцом не показывает ум, перед стариком не кланяется. Очки у аудитории не набирает. А между тем, держит аудиторию, держит. Но как держит? Тоже загадка. Я-то знаю, как это обычно делается. Быть может, вы и в курсе, что я могу, так сказать, по долгу службы такие вещи знать. Человек достаточно прост, Рита. Обывателю эти материи представляются как раз наоборот. И книги с фильмами его стараются в этом убедить. А человек слишком даже прост. Вся психология сводится к одной фразе – «я слишком себя люблю, чтобы страдать». И больше ничего там нет. Остается еще душа. Но она мелка и проста, как ваши давешние доски. Она живет простыми желаниями. Настолько простыми, что объяснения для них лишни, их можно лишь упомянуть и только. И только... Тот, кто задевает эти глубинные желания, – демиург толпы. Главное – правильно работать на знаковом уровне, правильно нажимать рычаги. Душа с этим миром общается знаково... А Роман ничего такого не задевает, никаких профессиональных приемов не применяет. Кроме того, я не обнаружил гипнотического или экстрасенсорного воздействия. А полевой эффект есть – когда он входит, все это моментально замечают. Скажем, ему лет тридцать. Каковы мужчины в тридцать лет? Одно из двух. Делающий карьеру – выглядит постарше, эдаким тертым калачом. Второй случай – человек борется со своим детством и при этом боится из него уйти. Потому что там было хорошо и безопасно. Ваш Роман – иной. Да, такие дела, Рита. Что мне до этого, Рита? Почему я сижу здесь с вами, говорю, рассуждаю?! Я должен как-то разобраться. Что со мной поделаешь? Разве что убить?

– Вы в самом деле совсем его не знаете.

– А он почему-то неплохо знает меня.

– Знает, – спокойно ответила она.

– Вы тоже невероятно интересный человек, Рита. Сейчас я немного расскажу вам о себе. Я был два раза женат. Оба раза овдовел. И потом имел подробные отношения с женщинами. Но в чем загадка женского пола, не знаю до сих пор. Человек прост, а женщина непонятна, даже когда она знакома тебе до ужаса. Знаешь, что она сейчас скажет или сделает, а вот почему? Вы, Рита, совсем другая. Я не знаю, что вы мне скажете, но почему-то знаю, зачем вы мне это станете говорить. Вы любите. Но, кроме любви, здесь есть что-то еще. Какая-то удивительная загадка. Видите, только что рассказывал вам, какой я неудивляющийся старый пень, и вдруг говорю – удивительно. Вы удивительная девушка, Рита. Если бы даже не было никакого Романа... Знаете, мне хочется, чтобы вы всегда были рядом. Не женой. Не дочкой. А, скажем, подругой дочери. Чтобы вы приходили в мой дом. О чем-то своем говорили. Не обращали бы на меня внимания, словно я изживший себя экспонат. Да вот детей у меня нет.

Колесо обозрения сделало три оборота. Они покинули аттракцион и пошли аллеей. Сейчас хозяевами на ней были не деревья, а бесцеремонно яркие фонари.

– Роман великий человек, – заговорила она. – Он не вмещается в этот мир.

– А вы, Рита?

– Я – вместе с ним, частичка его. Мне кажется, что мы скользим с ним по грани человеческого мира, и в этом скольжении есть что-то настоящее, недоступное фальши. Мне все кажется, что таких людей быть не может. Нет и быть не может.

– Вы произнесли это так, словно сомневаетесь, что он существует или что он человек.

– В Романе я не сомневаюсь... Невозможно. Степан Тимофеевич, отвезите меня домой.

– Хорошо.

К дому он ее все-таки не подвез: она попросила остановить машину у метро. Полковник провожал ее взглядом, пока она не скрылась в павильоне. Зачем отпустил ее? Зачем она уходила в неизвестность, где он не мог сопровождать ее даже мысленно? Странные бредовые мысли. Сумбур.

Полковник закрыл глаза. Тоска. Легла на плечи невидимой пелеринкой, а давит плитой... Рита ушла. Возможно, они еще будут общаться, о чем-то говорить, но никогда не возникнет между ними душевного контакта, не проскочит искра доверия. Почему так устроен мир?

И ведь только час назад он утверждал, что ему все равно, что его уже ничего не удивляет...

* * *

Утром было пасмурно. Среди ночи подул ветер, прогрохотал гром, ударил ливень. А сейчас всего лишь, моросил дождик. Полковник проснулся с болью в груди; перемена погоды – и приступ сердечной аритмии.

Он лежал, сосал валидол и фантазировал. Барабанили в сложном ритме по козырьку балкона крупные, срывающиеся с крыши капли. В открытую форточку вместе с шелестом негромкой игры дождя и, листвы втекала свежесть.

Полковник вообразил волшебное королевство. Кто в нем король, было не важно. Зато королевой была Рита. Далекой и неприступной. Ты можешь совершать свои рыцарские подвиги во славу Ее Величества – ей будет все равно, не нужны ей слава и восхищение. Но когда прискачешь к ней за помощью, постучишь в ворота королевского замка – к тебе, не доблестному рыцарю, а удрученному путнику, выйдет она. Проводит во дворец и ни о чем не спросит. Чего не знал – узнаешь, чем мучался – уйдет.

«Она сказала то, что я хотел услышать, но не спрашивал в лоб. Как такое спросишь – человек ли ваш Роман? Не на допросе. «Таких людей быть не может. Нет и быть не может». Если бы он был тем, кем я хотел, чтобы он был, никто не смог бы о нем сказать что таких ЛЮДЕЙ быть не может. Сказано было бы иначе. Неужели она знала, что именно меня интересует? Королева. Королева должна знать все. Ну? И что теперь, Степан Тимофеевич, с этой парочкой делать?»

Сердце немного отпустило. Он поднялся, пошел принять душ, вставил на свое место мокнувшую в стакане верхнюю челюсть. На кухне распечатал бутылку кефира и разломил городскую булку.

Он стоял у окна, пил кефир и заедал его кислость булкой. Смотрел на бегущие по стеклу дорожки воды. Бегущие только в одну сторону, вниз. «Вот скажем, раскопаю, кто таков Роман: год рождения, призыва в армию, семейное положение, место работы и жительства. Стаж вождения автомобиля. А на кой? Или пойду в «Бодриус», разузнаю, каким макаром удается Роману пробивать безнадежную графоманию? Или теперь как раз таких издают? Тогда позвоню писателю Грязеву. Он заинтересуется. Наши интересы в этой юдоли почему-то близки. Веселый писатель, веселый. Пересрал мне стопроцентное дело. Я-то этих Модеста с Матвеем как не-человеков уже определил. Смущало, что импульса от них не было. Но кто знает, вдруг бывают нелюди и без импульса? Я ведь не могу знать, как я слышу эти импульсы. А писатель Грязев пришел, увидел, победил. И все стало на свое место. Эти двое слиняли, как настоящие, стопроцентные человеки. Испужались. Как разъяснил писатель Грязев, мотивы их странного поведения были сугубо человеческие, шкурные... Вот позвоню я писателю Грязеву – а на кой он мне? Вон они, ходят под окнами, нераспознанные, непойманные. А времени у меня все меньше. Мало времени. Стекаю вниз – не зацепишься. Кто за меня сделает мое дело? Что же, в сторону Романа, прощай и ты королева. Мне своей дорогой идти, им – своей. Пусть их».

IV

Где-то в середине июля по солнечному, гремящему проспекту Мира шли Роман и Рита, а по противоположной стороне, в другую сторону – полковник. Их он не видел. Широкий проспект, масса народа. И был он поглощен своими мыслями. Быть может, искал импульсы от встречных прохожих.

– Смотри, королева, наш полковник. На той стороне. Видишь?

– Да, полковник. Несчастливый у него вид. А думали, что помогли ему.

– Помогли. Помогли, королева. Относительно нас он успокоился. Что мы можем дать ему еще?

– Бессмертие.

– Да, Рита. Именно бессмертие ему надо. Какую-то миссию взвалил на себя. Какую – не вижу.

– Хороший он человек.

– Да, хороший. Даже слишком. Знаешь, есть в нем какая-то скрытая угроза. И она касается нас с тобой. Я его будущего не вижу. Судьбу любого, кто сейчас на этой улице, могу разглядеть. А его – только на несколько шагов вперед.

– А я – бессмертна? – спросила она.

– Конечно, королева. Ты же часть меня. Пока мы любим.

– Раз мы бессмертны – это ведь навечно?

– Это самая прекрасная вечность...

* * *

В январе Викула понял, что жизнь он прожил зря. Получилось это так. Сеня приехал с Кубы, почерневший, как шахтер, и даже несколько похудевший. Пригласил друга Викулу в «Пекин». И нажрались они так, что метрдотель вызвал для них такси, лично поддерживал Викулу, в то бремя как Сеню два крепких пария из охраны волокли на плечах.

Когда Викула проснулся, а проснулся он у Сени дома, обнаружил, что: во-первых, страшно болит голова и ужасно хочется блевать, потому что жутко болит печень, словно зверь ее терзает; во-вторых, сломан мизинец на левой руке – и тоже больно; а в-третьих, обнаружил Викула, он – полное ничтожество.