Хроники Вторжения

– С похмелюги еще и не таким ничтожеством, брат, себя вообразишь, – утешал его Сеня.

Викула, кривясь, как арлекин, от печеночной боли, лишь зло подумал: «Тебя-то уж никакое похмелье не спасет».

А Сеня, заботливый и нежный, вызвал неотложку, наорал на ни в чем не повинного врача и повез Викулу в «склиф» – гипсовать палец и спасать печень.

В приемном покое даже при виде бомжика, удерживающего обеими руками выпирающие из живота кишки, и юноши с разорванным от уха до уха ртом Викула не протрезвел. Сеня тоже. Он начальственно орал и брызгал слюной. Выходило, что все – и медперсонал, и больные – без пяти минут подсудимые, потому как уничтожают достояние нации – гениального писателя, светоча русской культуры. Прибежавшему на его вопли дежурному врачу он твердо объявил, что тот уже просто покойник. Здесь же в приемном покое мирно сидели два «братана», привезли подстреленного друга. Всего полчаса назад они сами обзывали всех «уже покойниками», уродами и лохами, пока дружбана не отвезли на операционный стол и не пообещали для него отдельную палату. Они где-то даже с уважением рассматривали разбушевавшегося писателя. А когда тот, остановившись напротив, сделал заявление специально для них: «Сидят тут всякие», зауважали чисто конкретно. За количество выпитого. Потому что умели «читать» по перегару. А был бы трезв, вывели бы да и убили. За «всяких».

Викуле загипсовали палец, положили под капельницу с хемосорбентом и через два часа Сеню позвали забирать друга. Сеня опять пошел на скандал, требуя подержать больного товарища несколько дней. «Вы сами видели, с каким контингентом мы работаем, – объяснял врач, имея в виду бандитов, – и тех долго не держим». Викула взмолился:

– Сеня, я домой хочу. Ну его к матери, этого склифософского...

Дома Викулу ждала тоска. Два дня прослонялся он по квартире, а на третий собрал вещички и подался на дачу под Балашиху.

Идя от электрички, заглянул в магазин, купил водки, колбасы, хлеба, пачку чая. Дом стоял на краю поселка, чуть ли не в болоте, и летом здесь было невыносимо от комарья и сырости. А зимой – красиво.

В доме уже кто-то жил. Из трубы поднимался дымок, а калитка косо висела, сорванная с петель. Оба замка на двери были сбиты, и один валялся в снегу у крыльца.

Викула потоптался, поежился и подумал вслух:

– А хрен с ней, с этой жизнью, – убьют так убьют.

И вошел в дом. У печи спали два бомжа. Викула остановился, разглядывая персонажей. Оба были немолоды, с седой щетиной. Один лысоват, с остатками, вьющихся волос. Он лежал, одетый в пальто, на викулином матраце, положив на грудь руку. Рука заканчивалась культей, кисти не было. Второй спал, привалившись к печке спиной. Он был старше, совсем старик. На безмятежном, спокойном лице читались следы былой мужской красоты, размытой алкогольной опухлостью и морщинами. Совершенно седой, более или менее аккуратно подстриженный.

Викула опустил рюкзак на пол и пошел по дому посмотреть, сильно ли засрали. Обычно вскрытые дачи обгаживали так, что хоть художников води – настолько изощренно клались кучи.

Но в доме было чисто. Только на кухне на столе валялись какие-то заплесневелые корки и стояла бутылка из-под водки. Он взял, понюхал – свежая.

Викула поднялся на второй этаж, где у него был камин и большой зал. Сюда, похоже, вообще не заходили.

Он вернулся в комнату. Старый бомж уже не спал. Он равнодушно, но осмысленно смотрел в окно. Глянул на Викулу и, снова отвернувшись, сказал:

– Хозяин приехал. Не беспокойся, хозяин, мы сейчас уйдем. Леня! Вставай. Хозяева приехали.

Леня заворочался, сказал:

– Стрелять гадов, – и повернулся на бок.

– Он когда под градусом – ненормальный, – сообщил седой. – Всех расстреливает. Видать, приходилось. Лучше не будить, хозяин.

И продолжал тем же равнодушным голосом:

– Ты не бойся, хозяин, мы тут у тебя все путем. Я где живу – не гажу. Нас в поселке все знают, – он покосился на Викулу, – местные знают. Не дачники. Может, пожрать угостишь? – На этот раз он скосил глаза на рюкзак. – Мы не воры. Ушибленные властью люди. Ты прости меня, хозяин, тебя как зовут?

– Викула.

– А меня Деголем. Это меня в лагере прозвали из-за того, что французский знал.

И без перехода произнес две фразы на французском, с правильным, как показалось Викуле, акцентом, с этой их картавинкой.

– Сейчас я французский забыл почти что. А раньше, вот как мы с тобой, мог по-французски. Ну ты угостишь? Колбасой копченой пахнет. Кишки крутит.

«Колбаса ему крутила кишки», – сложил фразу Викула. А вслух спросил:

– А на самом деле как вас зовут?

– А уже и не помню, – лениво ответил старик, что-то хитрое мелькнуло в глазах. – Деголь и Деголь. Знаешь, кто это?

– Знаю, – Викула развязал рюкзак и достал хлеб и колбасу.

– Генерал. Дал перцу... Э-э, да у тебя и водка есть. Угостишь, хозяин? Я тебе про Францию расскажу. Ленька проспится – отправим дрова рубить. Он одной левой их, левая у него в порядке. Замки на место поставим. Угостишь? И в милицию не надо. Мы сами уйдем. Ты, я вижу, человек хороший.

Викула хотел срезать пробку с бутылки, но мешал загипсованный палец.

– Дай сюда.

Бомж поддел зубом и сплюнул пробку. И тут же отхлебнул. Ровно треть.

– На. У меня плаз верный. Ленька, вставай, наших режут!

Ленька подскочил, дико уставился на Викулу и зашипел:

– Убью суку.

Его культя взметнулась и нацелилась в грудь Викуле. Ни дать ни взять – наставил пистолет.

– Стоять! Кому говорю! Стоять! Иди сюда!

– Это наш хозяин, Леня. Хозяин, ты не бойся. Леня никогда не тронет. Это у него тараканы. Леня, иди дрова руби. Печка, видишь? Иди, кому говорят.

Взгляд Лени погас так же внезапно, как и вспыхнул. Леня улыбнулся беззубым ртом.

– Пойду рубить.

Взял бутылку. Отхлебнул, сунул в руки Викуле и, шаркая, вышел.

Деголь уже ломал колбасу.

– Ты сюда надолго, хозяин?

– Навсегда, – буркнул Викула.

Деголь коротко глянул на больной Викулин палец:

– И у таких, значит, тоже бывает. Ничего, хозяин, я вон в двух лагерях сидел. В немецком и нашем. Во Франции жил. Что такое «гарсон» знаешь?

Викуда кивнул.

– Так вот я был гарсон. После немцев. А потом на Родину-мать понесло. В лагерь. Страшно было. Ночь. Начальник орет. Все орут. Страшно.

– А у немцев?

– И у немцев страшно. А ты говоришь, палец поломанный.

– Палец? Говно мой палец. В лагерях я не си дел. Чего мне выкобениваться?

– Вон как. Ты водочки прими. Чего ее держать. А не хочешь, так давай. Я выпью.

– На, пей.

– Благодарствую.

Деголь механическим движением глотнул водки. Посмотрел на остаток.

– Это Леньке.

Поставил бутылку на край печи.

– У меня вся жизнь поломанная. Хорошая у тебя колбаса, хозяин. Дай хлеба. Сахара нет? Жалко.

Он достал из кармана штанов пакетик с солью, посыпал ломоть и принялся сосредоточенно жевать.

Викула уселся на табурет и стал смотреть в окно. Только сейчас он увидел снег, как он ровно лежит, как из него торчат сухие прошлогодние бурьяны, как болото напоминает заснеженное поле, засаженное камышом – такие тебе зимние всходы. Со двора доносилось тюканье. Хорошие, короткие удары.

– На курево не богат? – осведомился Деголь.

Викула мотнул головой.

– Здоровье бережешь? Жалко. Курить охота.