Хрустальная сосна
Шрифт:
Нам тоже надоело играть и мы наконец легли спать. И проспали до конца смены: солярку привезли уже в шестом часу.
*-*
У костра Катя опять сидела рядом со Славкой, обмахивая его веткой. С другой стороны примостился Костя. Не знаю, что заставило его изменить Вике и Люде - но почему-то он переключил внимание именно на Катю.
Едва я запел что-то трогательное, он тут же положил ей руку на плечо.
Катя ее стряхнула. Мореход подождал несколько минут - и повторил попытку. Катя что-то сказала ему и опять высвободилась. Костя улыбнулся и облапил ее уже обеими руками. Костя-мореход - это, конечно, был не хлюпик вроде Аркашки. Обхвати он меня своими ручищами - на знаю, сумел ли бы я вырваться.
Я закончил песню и пнул бревно, лежавшее с краю. В черное небо метнулись змейки искр.
– Дрова прогорают, - сказал я, отложив гитару.
– Надо новых принести.
– Я сейчас!
– с готовностью поднялся Славка.
– Сиди, - ответил я.
– Я еще молоком горло промочу…
Натыкаясь на кусты, что росли вдоль дорожки и днем были совершенно незаметны, а ночью так и норовили выдрать клок из одежды, я прошел к кухне, где валялась загодя нарубленная куча дров.
– Эй, мореход!
– крикнул я.
– Иди-ка сюда, мне лесину не поднять.
– Чего?
– нехотя откликнулся он от костра.
– Лесину, говорю, перевернуть помоги, мать твою! Ты же здоровый, как бугай, а у меня сил не хватает.
Я слышал, что Костя поднялся, зашуршал по траве, чертыхнулся, напоровшись, как и я, на колючие кусты. Я напрягся, ожидая его из темноты.
– Ну и где же твоя лесина?
– зевнул он, подходя ко мне.
– Откуда ты ее нашел? Я вроде с утра все дрова распилил и переколол…
– Нет лесины, крысы ее съели, - тихо ответил я.
– Разговор у меня к тебе. Мужской.
– Мужской?… Это уже интересно, - добродушно ответил Костя.
– Вот что. Слушай, Константин, я хочу тебе сказать… - я нащупал и крепко сжал его локоть.
– Не лапай Катерину, а?
– Катерину?!
– искренне поразился он.
– А что, это тебя так волнует?
– Волнует.
– А ты случайно не влюбился, а? В твои-то годы?!
– он добродушно засмеялся и по своей обычной манере положил мне руку на плечо.
– Не влюбился. Но прошу тебя, - я посмотрел в его слабо отблескивающие глаза.
– Не трогай ее. Прошу. Как мужчину.
– А она что, твоя?
– Не моя. Но и не твоя. И нечего тебе ее лапать. Не на ком тренироваться, что ли? Полно же девиц. Хоть Люда, хоть Вика. Или вон возьми да Тамару отбей у Геныча для спортивного интереса, тебе это раз плюнуть… Но Катю не трогай… Ясно? Костя промолчал; он, кажется, так и не осознал серьезность ночного разговора.
– Ладно, - сказал я, сбрасывая с плеча его руку.
– Бери дрова и пошли обратно.
Костя так ничего и не ответил. Мы молча вернулись к костру и уселись каждый на свое место. Никто ничего не понял. Я снова поднял гитару и запел. Мореход глазом не повел, словно не было никакого разговора - однако Катю он больше не трогал.
*11*
На следующий день работать втроем было уже не так тяжело. Вероятно, мы приноровились и стали более экономно тратить силы. Хотя и сама работа оказалась более легкой: с утра привезли длинную тонкую траву, и мы гнали ее через измельчитель.
И опять, кидая охапки в скрежещущую пасть, я благоговейно ужасался его неистовой мощи. Стебли травы, камыш, толстые - чуть не в руку!
– стволы репейника мгновенно превращались с сырой прах, вылетающий из страшной машины. Мы со Славкой работали, как заведенные; посередине бункера быстро выросла зеленая гора. Подошел дядя Федя - он почему-то работал два дня подряд, видно Николай взял выходной - одобрительно выматерился и потянул длинную проволоку, разворачивая хобот, чтоб травяная каша летела прямо на движущуюся ленту транспортера. Он не сразу поймал нужное место, и тугая зеленая струя ударила поверх борта, долетев до автобуса и рассыпавшись на скамейке.
– Шайтан-машина, - одобрительно протянул Славка.
Норму
мы перекрыли на семь мешков.– Как наша вечерняя дорога?
– спросил я Катю за ужином.
– Идем?
– Обязательно. Сегодня же последний день вашей утренней смены.
– Ну и что?
– я махнул рукой.
– Через три дня опять пойдем в утро. Мы прожили здесь всего девять дней, осталось целых три недели. И впереди еще много утренних смен. И много вечерних дорог. А, Славка?
– Точно, - кивнул он, прихлебывая чай с душицей.
И вечером мы опять пошли на ферму.
Говорят, ни в природе ни в жизни ничего не повторяется. Но сегодня в точности повторилось все, как было вчера. Вечерняя дорога, розовое сияние за спиной, тающие вдали горы. Уютный гул доильного дизеля, теплая тяжесть фляг, падающие в серую пыль капли. И Катя была рядом со мной. Точнее, я был рядом с нею. С кем была она - на этот вопрос я уже затруднялся ответить; рожденные Викиными словами и укрепленные собственными наблюдениями, во мне росли подозрения. И хотя я пытался убедить себя, что Катя уделяет внимание в равной мере Славке и мне, но было ясно, что вектор ее притяжения -выражаясь с инженерной точки зрения - направлен на Славку. Я отмечал это время от времени и тут же говорил себе, что мне все равно, ведь я не собираюсь ничего начинать с Катей, у нас не роман и у меня даже не влечение, а простая человеческая привязанность… И… И вообще все ерунда в сравнении с тихим величием вечерней дороги, которая несла нас откуда-то куда-то. Как вчера, как в прошлый раз, в поза позапрошлый. И как будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… То есть не послепослезавтра, а через четыре дня, когда мы со Славкой снова будем свободны вечером Но от мысли об этой не зависящей от меня бесконечной повторимости мне вдруг стало грустно на душе.
С небывалой и незнакомой, острой, пронзительной и пугающей меня ясностью я вдруг понял, что в последний раз иду по этой вечерней дороге. В последний раз погружаюсь ногами в ее мягкую теплую пыль и слышу домашнее бульканье молока в нетяжелой фляге. Но почему в последний?! Наша колхозная поездка не подошла даже к середине. И никто не собирался урезывать норму отпуска молока, и ферма не закрывалась на ремонт… И ничего этого никуда не уйдет. Ферма, молоко, дорога и ежевечерне гаснущее над ней розовое небо и медленно остывающая пыль, и роса, оседающая каплями на траве обочин…*Это* все останется неизменным, поскольку не может измениться в принципе. А вот меня тут уже*не будет.* Сейчас я пройду дорогу в последний раз - и больше уже*никогда* не смогу ощутить ее в себе и себя в ней… Мне стало холодно. К чему, отчего пришло внезапное предчувствие потери… Потери - чего? Дороги, вечерней компании или чего-то большего? Самого себя?
Было жутко в молчании додумывать эту неожиданную и холодную мысль. Я оглянулся на друзей, ища в них поддержки, надеясь с их помощью вырваться из своего черного предчувствия. Но они были далеко, и не со мной, а друг с другом. Болтали о чем-то своем, весело и совсем не замечая меня, шагающего рядом. Тем более, не чувствуя той чудовищной вселенской грусти и тоски предчувствий, что вдруг придавила меня к земле.
Рядом с друзьями, я был один.
Один, совсем один… Один и навсегда.
Мне стало страшно. Одиночество приблизилось к мне и стало более реальным, чем тихий летний вечер и ждущий меня костер…Я пристально взглянул на Катю, внутренне надеясь, что она почувствует, уловит мое состояние, и поможет выйти из него…
А вечерняя дорога казалась по-прежнему мягкой и безмолвной. Небо висело над ней чистым прозрачным сводом. Солнце медленно уходило за остров, глухо шумела река. Все было как обычно. И лишь мое внезапное состояние не укладывалось в этот идиллический покой, и я изо всех сил пытался его стряхнуть, но этого никак не получалось…
– Какая благодать, - вздохнула Катя, наконец обратившись ко мне.
О боже, как благодарен я был в этот момент самому звуку ее голоса, мгновенно рассыпавшего черный купол отчаяния и вернувшего в обычную, мягкую, теплую действительность…