Хрустальная сосна

–  Да какой там друг, к хренам мышиным…- отмахнулась она.
– Лучше бы ты не ранился вообще.

Вот это точно, подумал я; несмотря на чистую одежду, перебинтованную руку и почти успокоившуюся боль, я чувствовал себя как-то неуютно…

*-*

К вечеру рука успокоилась. Кровь уже не точно сочилась: пятно высохло, из красно-бурого стало коричневым. Да и боль отпустила. Правда, под повязкой что-то слегка ныло, но это напоминало последствия обычного ушиба.

Когда грузовик привез утреннюю смену, я даже пошел со Славкой купаться и плескался в реке, подняв раненую руку над водой. Катя посоветовала мне съездить в город и показать там руку.

–  Нечего ехать, - возразил я.
– На мне, как на собаке, все заживет. Вот увидишь, через пару дней, как обычно, работать буду. Она пожала плечами и отстала от меня; словно сам разговор о моей ране завела скорее для порядка. Сейчас я словно смотрел на нее совершенно прояснившимся взглядом и понимал, сколь безразличен ей в сущности как человек и как личность. Ну то есть не то чтобы вовсе безразличен, просто относилась она ко мне так же, как к любому из нас. Мое осознание этого ощущения было странным. С одной стороны, у меня не было прав надеяться, что она выделит меня из прочих. Но с другой, мое собственное отношение к ней, словно отражаясь, требовало чего-то и с ее стороны. Я злился на себя и ничего не мог поделать. После ужина все пошли на луг играть в волейбол. Я остался один у кострища. Зачем-то достал гитару, попытался играть торчащими из-под бинтов кончиками пальцев. Ничего путного, конечно, не получилось. Только рука заболела сильнее.

Вот как все вышло… - с неожиданным отчаянием думал я, глядя, как ловко Славка отбивает пасованные ему мячи. Ведь надо же было случиться, чтоб проклятые ножи разлетелись именно тогда, когда мы были под хоботом… То есть не мы, в сущности, а только Катя. Сам я стоял далеко и мне ничего не грозило…

Я задавил в себе эту мысль.

Но я смотрел на ребят, слышал их возгласы, и сердце мое грызла внезапная, нежданная тоска. Они беззаботно веселились, совершенно забыв обо мне. Они оставались рядом, но были сейчас неимоверно далеко, и никто, абсолютно никто, не думал, как грустно мне сейчас одному, оказавшемуся неспособным развлекаться вместе со всеми. Чувство безнадежного одиночества, без причин появлявшееся у меня в последние вечера, захлестнуло меня с новой силой. Я вдруг понял, что в самом деле остался совершенно один, хотя формально у меня есть жена и дом. Что Инна давно уже полностью ушла в свою науку, что с начала лета от нее не было ни звонка, ни письма, да и всю весну она провела в лихорадочном отчуждении, пропадая целыми днями в своем институте и готовясь к экспедиции. И здесь, в колхозной компании, по сути я имел лишь иллюзию компании, дружбы и взаимного участия: стоило произойти такой мелочи, как эта пустяковая рана - и стало ясным, что никому нет до меня дел, и жизнь потекла мимо… Я один, по мне топочут ночи, ночи, муки, муки - за спиной моей хлопочут ненадежнейшие руки…Даже эту песню я сейчас не мог сыграть хотя бы для себя.

*-*

–  А кто сегодня пойдет со мной за молоком?
– спросил Славка вечером, когда мы лениво попивали в столовой чай.

–  Я могу сходить, - подал голос Володя.

–  Зачем ты?!
– возмутился я.
– Я пойду, как обычно.

–  А твоя рука?
– возразила Вика.
– Тебе же тяжело будет!

–  Пойду!
– я стукнул здоровым кулаком по столу.
– Что я, какую-то флягу одной рукой два километра не пронесу?! Я здоровый мужик, и не надо делать из меня инвалида. И за молоком отправимся, как обычно. Мы, как всегда, пошли втроем. Казалось, тем самым я ломаю предчувствие судьбы, которая говорившей несколько дней назад, будто я иду по этой дороге в последний раз. Словно я хотел обмануть самого себя и кого-то еще.

Ближе к закату поднялся сильный ветер. По прозрачному, угасающему небу неслись быстрые темные облака. Уходящее солнце красило их нижнюю часть в цвет запекшейся крови… Мы шли по вечерней дороге, но ее со мной не было. Как не было покоя и умиротворения. Воздух дрожал тревогой и напряжением. Или, может, так казалось из-за моей руки, которая тянула книзу?

Я пожалел, что решил сегодня идти. Катя и Славка, увлеченные друг другом, то и дело заводили свой веселый разговор, состоящий из только им понятных намеков - и тут же, оглянувшись на меня, сбавляли тон. Я мешал им, и сам не получал никакого удовольствия от прогулки. Правда, до фермы мы дошли довольно быстро. Взяв молоко, я поднял флягу, чтоб по привычке напиться, но не удержал ее больной рукой. Славка замешкался, и мы чуть не лишились половины молока. Обратный путь оказался вовсе нелегким. Левая рука с непривычки быстро устала. Я попытался нести флягу в правой. Пальцы тут же пробило болью, противной горячей тяжестью, и пятно на повязке начало наливаться свежим цветом: видимо, опять пошла кровь. Значит, правая рука была выключена. Я опустил флягу на дорогу.

–  Ваша правда была…- сказал я, утирая пот.

– Не ходок я сегодня.

–  Сейчас передохнем, - бодро ответила Катя.

–  Дай, я обе фляги понесу!
– предложил Славка.
– Дай…

–  Да ты что смеешься?! Просто немного устал… Сейчас, левая рука отдохнет, и пойдем дальше.

И я нес флягу всю дорогу в левой руке, которая уже онемела от непривычного напряжения. Когда мы спустились с насыпи на луг и были уже в виду лагеря, пальцы разжались и я понял, что больше нести не могу.

–  Вот что, - я сел на флягу, чувствуя, что не могу уже даже стоять.
– Вы идите, а я тут… С передышками дотащу как-нибудь.

–  Мы Володю пришлем тебе на помощь, если он в лагере, - ответил Славка.

Как мне показалось, они были рады остаться одни. Я сидел, глядя вслед быстро уходящим фигурам моих друзей. Славка нес свою флягу без напряжения, они даже держались за руки. Им было хорошо. Мне было никак; даже время для меня остановилось… Облака сгущались. На западе они лежали сплошным черным слоем, словно остров оторвался от земли и всплыл в небо. Красное солнце, висевшее еще достаточно высоко, медленно погружалось в темную массу.

–  Солнце в тучи садится, - сказал незаметно подошедший Володя.
– Плохая примета. Завтра будет дождь.

У вечернего костра было тихо и очень тоскливо. Народ, привыкший к песням, грустно жался вокруг огня; танцевать не хотелось, поскольку еще не стемнело по-настоящему. Даже разговор не клеился. Мы перебрасывались короткими незначащими фразами, и в воздухе висело такое ощущение, будто с моим ранением наша компания распалась на множество кусочков. По-прежнему обнимались Геныч с Тамарой, все так же сидела Ольга, положив голову на плечо Лаврова, и мореход лежа на вытянутых Викиных ногах, держал Люду за коленку… Но Вика опустила голову и спрятала лицо в ладонях, и Володя смотрел огонь еще более хмуро, чем всегда. Даже Катя, сломав обязательную ветку, забыла ее назначение - изнеженному Славке приходилось самому отбиваться от комаров. Пустота висела над костром, и ее было нечем заполнить. Я смотрел на Вику. Вспоминал наш ночной разговор и мои мысли еще*сегодня*утром в грузовике по дорогу на работе, и томительные, запретные планы на эту ночь… Все это казалось имевшим место в прошлой жизни и не со мной. Странно - ведь ничего существенного не изменилось, но пустяковая рана на руке словно отрезвила меня и лишила вчерашнего куража. И сейчас мне не просто ничего не хотелось, а было даже стыдно о том вспоминать…

Когда сидеть молча стало невмоготу, включили приемник, но и там не нашлось ничего путного. Комары кусались совершенно нещадно, как ни разу до этого вечера - вероятно, в самом деле менялась погода. А дождь уже обкладывал нас со всех сторон, и где-то вдали беззвучно сверкали молнии.

Наконец Костя принес магнитофон, поставил самую популярную кассету с "лавандой", и начались танцы.

Как- то разом почувствовав неимоверную усталость, я отправился спать. Сон пришел на удивление быстро. Но среди ночи я проснулся: меня разбудила гроза, которая с такой силой бушевала за брезентовыми стенами палатки, будто решила испепелить весь наш лагерь. Сверху обрушивались раскаты грома, и молнии вспыхивали желто и жутко, пронизывая внутренность палаток неестественным свечением, и струи ливня хлестали по крышам, угрожая прорвать все и утопить нас, как мышат…

Я лежал на спине и глядел в мокрый брезентовый потолок, непрерывно озаряемый небесным огнем. Все спали, а я никак не мог снова уснуть. Мешала гроза, кидающая сполохи ночного света, пробивавшиеся даже сквозь закрытые веки. Мешал грохот дождя и храп соседей, которого я прежде просто не замечал. Но главное - мешала рука. Она болела несильно, но вкрадчиво, как обреченный зуб незадолго до своей гибели. То дергая, то отпуская, но не давая забыть себя.

Потом, ближе к рассвету, я все-таки уснул. Во сне у меня крошились и выпадали зубы. И одновременно кто-то тянул за руку, словно пытаясь вытащить из спальника и уволочь куда-то далеко. Туда, где ничего не болит и можно спокойно спать…

*16*

Утром рука почти успокоилась. Немножко ныла и потягивала книзу; но в это было несущественно. Кровь не сочилась, бинт покрылся прочной коркой, и я мог даже слегка сгибать пальцы.

По привычке я умылся на реке, стараясь не мочить руку, потом вернулся в лагерь, скользя по размытой ночным ливнем тропинке. Небо было низким, от туч - казалось, снова надвигается дождь. За завтраком Саша-К опять предложил мне уехать в город.

–  Не поеду, - отказался я.
– Рука уже заживает. Я на работу поеду, а не в город.