Хрустальная сосна

Все засмеялись, однако Саша-К согласился всерьез:

–  Верно сказано. Пусть кто без этого не может - пьет. Но чтоб других не принуждать.

–  Иди в свою палатку и соси спирт хоть до потери пульса, - добавила Вика.
– А нам тут воздух не порть.

–  Почему это я должен уйти?
– возмутился Аркадий.
– А не вы, к примеру?

–  Потому что у вороны две ноги, и особенно левая, - ответил Саша-К.

–  Хочешь - возьми плошку, налей туда своей вонючей гидрашки и лакай на четвереньках, - добавил я, уничтожая его до конца.
– Потом мы тебя в реку бросим, когда будет достаточно.

–  А тебе и не предлагаю, - окрысился Аркадий.
– Ну ладно, мужики.

Идем в нашу палатку, раз дамы против. Кто со мной?

Он встал, держа бутыль подмышкой.

За ним поднялся фиксатый Геныч. Немного поколебавшись, к нему присоединился Лавров - что меня, надо сказать, сильно удивило. Посмотрев на Гену, к ним присоединилась Тамара. Поддернула свои отвисшие груди, едва прикрытые зелеными лоскутками купальника, и пошла, играя огромной мясистой задницей.

Больше желающих выпить не нашлось.

Посидев еще немного за дощатым столом, мы допили холодный чай, погрызли тающие остатки домашнего печенья. Потом Саша-К ушел на ферму разведывать насчет молока, а мы перешли на кострище.

Судя по всему, предыдущая смена любила отдохнуть вечером: место было оборудовано с любовью и знанием дела. Для самого костра выложили специальную площадку из кирпичей. Вокруг расположились доски-скамейки и несколько толстых бревен. Даже дров нам на первый вечер оставили в изрядном количестве.

Вкрадчиво и незаметно спустились сумерки. Загустели, словно вишневый кисель, но совсем еще не стемнело, и луна, робко всходящая над паромной переправой, была желтой и даже слегка красноватой. Мы не спеша разожгли костер. С болота веяло влажноватой прохладой - и конечно же, налетела туча комаров. Сидя у костра, мы яростно обмахивались ветками. Сухие дрова, как назло, горели ровным пламенем, пуская волнистую струю чистого жара, и ни единой струйки дыма не выбивалось из-под тяжело рассыпающихся поленьев. Я сходил в палатку, надел резиновые сапоги, натянул оба свитера на рубашку, а поверх еще и свой армейский китель. Одежда стала непроницаемой, однако руки остались беззащитными. Наконец кто-то догадался сунуть в костер сырую ветку. Сразу повалил густой дым, сизыми волнами завиваясь у земли. Мы закашляли, протирая глаза, однако комары отступили.

А потом вдруг стемнело, и воздух стал совершенно недвижим, и дым, раскрутившись, пошел вверх прямой ровной колонной. Но и комары тоже исчезли. То ли насытились, то ли просто улетели спать. И сделалось невыразимо хорошо. Так, как только может быть у тихого ночного костра в молодости, когда предстоящая жизнь кажется столь же бесконечной, загадочной и счастливой, как само раскинувшееся над головой настоящее, не городское, совершенно черное небо. Незаметно вернувшийся командир принес десятилитровую флягу с парным молоком. Мы пустили по кругу несколько кружек. Я быстро надулся так, что живот забулькал, словно грелка. За лесом прогудел поезд. Далекий и печальный, протяжный его голос длинным эхом пронесся над степью и рекой, медленно угасая во влажном ночном воздухе где-то у переправы.

Все молчали.

–  Ну что, Женя?
– вопросительно взглянул на меня Славка, - Наверное, пора…

Я и сам чувствовал, что пора. Достал из чехла гитару, слегка подстроил сбившиеся струны. Поудобнее устроился на толстом, высоком бревне. Передо мной сидели ребята. Парни и девушки, с которыми предстояло провести целый месяц. Я еще не узнал их толком, и даже не все имена впечатались в память. Но на их лицах плясали теплые отсветы костра, отчего они казались милыми, и уже почти родными. Я взял несколько аккордов, разминая пальцы. Новые струны звучали чистыми, колокольными тонами. И голос мой, кажется, был готов к работе. Закрыв на секунду глаза, я запел:

–  Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,

Тих и печален ручей у хрустальной сосны… Я очень любил эту песню. Хотя она была очень грустной, почти надрывной, как все песни про разлуку. Но петь ее сейчас было приятно и совсем не грустно. Ведь ни о какой разлуке не шла речь. Впереди был целый месяц - бесконечный, как будущее счастье… Народ слушал, даже не переговариваясь между собой. Песня, кажется, оторвала всех от себя и заставила наконец поверить, что мы действительно вырвались из города и оказались на воле. Вместе с чем-то еще, обещающим и куда-то зовущим.

Катя сидела напротив меня, рядом со Славкой - и не отрываясь, смотрела на меня. Мне бы, конечно, было приятнее, если бы она сидела рядом со мной, но зато так я мог видеть ее через огонь.

–  Женя, а откуда ты взял хрустальную сосну?
– спросила она, когда, допев, я опустил гитару, и последний звук второй струны медленно растаял в ночном воздухе.
– Мене кажется, у Визбора вообще-то была янтарная.

–  Да, обычно янтарная, какой же ей быть еще, - согласился я.
– Но однажды я на одной записи слышал, как Юрий Иосифович сказал именно "хрустальная". Может, просто оговорился, думал в тот момент о чем-то другом.

–  О рюмке водки, например, - вставила Вика.

Все засмеялись, но я продолжал:

–  Хрустальная… Абсурд, конечно. Но мне так этот образ понравился, что с тех пою всегда именно так.

–  Надо же… хрустальная сосна… Что же это такое может быть?
– задумчиво проворила Катя.

–  Может, инеем покрытая, - предложил я.

–  Или оттепель была, дождь прошел, а ночью ударил мороз, и наутро она оказалась словно стеклянная, - добавил Славка. Все замолчали. Словно каждый пытался представить себе эту непонятную и очевидно не существующую в природе хрустальную сосну. А я запел дальше.

Я любил и, вероятно, умел исполнять песни на гитаре. И знал их неимоверное множество. Десятки, сотни, может быть, даже тысячу текстов и мелодий. В моем репертуаре было практически все: барды, романсы, эстрада разных лет - на любой вкус. Но я знал, что в первый вечер, когда меня еще никто не знает, надо показать что-то особенное. Заинтересовать собой сразу - и тогда на весь месяц мне будет обеспечено стопроцентное обоюдное удовольствие петь весь вечер перед друзьями у костра…

И сегодня я решил показать им не Окуджаву и не романсы, и даже не шлягеры. которым легко было бы подпевать - а одного лишь Визбора. Тем более, что я знал уйму его песен. И начав с известной, сразу перешел на другие - которые были практически незнакомы большинству людей, не собиравших записей специально для разучивания и исполнения. Пел я про парусник и про ледокол, и про другой ледокол, и про усталый пароходик, про космос и про встающий после пьянки город Иркутск, про рояль в весеннем лесу и про пули, которые пролетят мимо, и про женщину, которая больше нигде не живет…

Я чувствовал себя в ударе. И понял, что поймал нужную струю: народ слушал завороженно. Катя вообще не спускала с меня глаз, крепко схватившись, очевидно, от избытка чувств, за Славкину руку. Даже маленькая Люда, которой по возрасту совершенно не должны были нравиться эти песни, грустно смотрела в костер, ковыряя прутиком красные угли.

В этот вечер можно был петь бесконечно. Но я почувствовал, что с непривычки уже начинают болеть подушечки пальцев левой руки. И, кроме того, чутьем исполнителя - так, словно я и в самом деле был не случайным инженером, а настоящим профессионалом - я знал, что народ еще не устал и хочет песен еще, еще и еще. Значит надо завершать выступление именно сейчас. Чтоб замолчать, не востребованным до дна, удовлетворив не до конца. И не успеть сразу надоесть слушателям. И я решительно отложил гитару.

Несколько минут мы тихо сидели у костра, слушая его треск и шипение. Потом кто-то из ребят принес магнитофон и начались танцы. Народ уже, конечно, устал от всего суетного дня, но несколько человек все-таки вышли в круг. На кассете шло подряд много очень быстрых мелодий, и с каждой новой записью силы танцующих иссякали. Наконец на площадке у костра остались всего двое - Лавров и девица с кольцом. Ольга, так, кажется, ее звали.

Быстрый танец они танцевали непривычно: не просто выламывались друг перед другом, а держались за руки, и почти синхронные движения их были пластичны и не лишены грации. Но скоро устали и они. Магнитофон замолчал: в первую ночь стоило экономить батарейки. Мы еще некоторое время посидели у остывающего костра, молча поглядывая на рубиновые угли, а потом тихо разбрелись по палаткам.