Хрустальная сосна

Удар, нанесенный резко, точно и с молниеносной быстротой, был вероятно, так силен, что Аркашка сложился пополам и уполз в своею палатку. И в этот вечер больше уже не танцевал. А в последующие даже не садился рядом с Людой.

Она же с прежней невозмутимостью каждый вечер присаживалась к костру полуголая.

Я абсолютно ничего не понимал в женской психологии.

Запуск нашего агрегата был не минутным делом, остановка требовала еще больше времени: погасив факел, ждать, пока выйдут все остатки травы, иначе в неподвижном барабане сухие стебли могли потом вспыхнуть. Поэтому агрегат и работал с утра до вечера без передышки. Уходя на обед, мы грузили бункер под завязку, оставляя одного дежурного у раздатчика. А потом передавали грохочущий аппарат приехавшей второй смене.

Только забравшись в кузов грузовика, я начинал ощущать, как устало тело, как болят руки и колется мука, насыпавшаяся везде, куда только попала.

И каким наслаждением было, вернувшись в лагерь, бежать к реке и бултыхнуться в быструю струю. Ее течение не давало плыть даже вниз: за пару минут оно уносило на километры, дальше деревни. Приходилось купаться кругами: спустившись в воду выше лагеря, выбираться у песчаного брода, идти по берегу обратно и повторять ту же процедуру. Вода была чертовски холодной - такой, что после третьего заплыва было уже тепло вылезать на воздух. Но мы купались мужественно; бегали, орали, визжали, брызгались… Народ выдерживал не больше трех-четырех заходов. Сначала сдавались девчонки, потом Аркадий, и наконец даже стойкий Володя. Мы со Славкой держались до конца. И лишь почувствовав, как изнутри поднимается холодная дрожь, мы выбирались из речки и стремглав неслись к лагерю, пытаясь согреться на бегу. Там ждала сухая одежда, махровое полотенце, чистые носки… Натертая кожа горела огнем, и тело охватывала приятная легкая истома, и верилось наконец, что еще один трудовой день закончен, а впереди - бесконечный, как сама жизнь, вечер. Наполненный розовым светом заката, запахом свежего дыма, звонкими звуками гитары и нехитрыми танцами на траве…

*6*

**В первый же вечер выяснилось, что кто-то из нас должен идти на ферму за молоком.

–  Саша-командир велел часов в десять отправляться, - сказала за ужином Тамара.
– Это недалеко отсюда. Говорит, километра два в один конец.

–  Я знаю, - сказал я.
– Мы прошлом году тоже за молоком на ферму ходили. Правда, не отсюда, а из деревни. Ближе получалось.

–  Пошли, тогда сегодня мы сходим, что ли?
– предложил Славка.

–  Давай, - согласился я.
– Обновим парное молоко… Давай, Тамара, справку от председателя…

В десять часов, прихватив две пустые десятилитровые фляги, стоявшие на кухне еще с той смены, мы двинулись в путь. Вечерело. Воздух пока держал теплый солнечный свет - но само солнце клонилось к закату. Большое, круглое и красное, висело оно за нашими спинами, над черными деревьями острова. Мы не спеша шагали по серой колее, пробитой грузовиком по лугу. Потом поднялись наверх около паромной переправы и зашагали по пыльной дороге.

Вечерняя дорога, которой не казалось конца, лежала перед нами. Красное солнце осталось позади, быстро падая в расселину между островом и высоким правым берегом. А перед нами над дорогой, над дрожащей в далекой сумеречной дымке деревней, и даже над густо лиловеющей цепью неблизких гор, перекинулась полоса облаков. И солнце, прощаясь, красило их в нежный розовато-сиреневый цвет.

–  Смотри, какое чудо эти облака, - почему-то тихо сказал я.
– Какой удивительный цвет…

–  Как черносмородинное мороженое, - вздохнул Славка.

–  Черносмородинное? А где тебе его доводилось пробовать? Неужто в нашей дыре его где-то подают?

–  Нет, конечно. В Москве как-то раз. В командировке.

–  В командировке…- повторил я.
– В командировке - боже мой, какое гнусное слово. Командировка, командир, начальник, план, аттестация, работа… Как далеко вся эта гадость сейчас. Звонок будильника, турникет, охота за свободным вкладышем…

–  Ругань начальника, - продолжил Славка.
– И очередь у кассы за несколькими трешницами.

–  И у кассы тоже… Ничего этого теперь нет. Словно ничего и не было - ни телефонных звонков, ни давки в автобусе. Ни-че-го. Никакой этой мышиной возни. Нет и не будет целых четыре недели. Ничего, кроме этой вечерней дороги. И сиреневой дымки заката, и свода облаков, нависших малиновой аркой над нами, и звука наших шагов в теплой пыли, и тихого позвякивания крышек на пустых флягах…

–  Красиво говоришь, Женя, - улыбнулся Славка.
– Ты, случаем, стихи не пишешь?

–  Стихи? Да нет, даже не пробовал никогда. Жизнь - она, знаешь, как-то больше все прозой диктует…

–  Да, прозы хватает… Вот, например, перед самым отъездом начальник мне ласково сказал… А!
– он ожесточенно взмахнул рукой, прерывая сам себя.
– Ну его к едреной матери. Всех и все - к едреной матери… Не хочу ни о чем даже вспоминать. Ты прав - ничего не надо, пусть ничего больше сейчас не будет. Только твоя вечерняя дорога.

–  "Вечерняя дорога", а сам материшься, как кучер, - усмехнулся я.

–  И это верно, - вздохнул Славка.

Ферма раскинулась невдалеке от дороги, чуть ближе деревни - почти сразу за кладбищем.

Мы прошли по скользким деревянным мосткам, проложенным по жидкой грязи, ровным слоем заливавшей скотный двор, и остановились у грубо склоченной будки, где помещался холодильник. Надсадно ревел дизель, питающий током доилку; под низким навесом мычали, толкались и вздыхали бурые коровы. Пожилая доярка, внимательно повертев в узловатых руках нашу бумажку с размашистой подписью председателя, налила молока.

–  Выпьем, что ли, парного?
– предложил я, когда мы вышли за ворота.

–  Давай на дорогу отойдем, там воздух почище.

Мы поднялись на насыпь и встали около какой-то изгороди. Я откинул крышку фляги и протянул Славке. Он сделал несколько глотков и поставил ее на землю.

–  Пей, не стесняйся, - сказал я.
– Все равно останется, двадцать литров на тринадцать человек - это залиться можно.

–  Не хочу больше, - Славка покачал головой.
– Я вообще-то молоко не очень люблю.

–  А я - так очень…

Молоко было теплым, сладковатым и полным того особого, ни с чем не сравнимого запаха, какой бывает только у парного. Я пил долго, чувствуя как теплые струйки текут по подбородку и капли падают в мягкую дорожную пыль. Оторвался я от фляги лишь когда понял, что больше в меня просто не войдет.

–  Ну и силен же ты пить, - покачал головой Славка.

–  А ты думал? Все, теперь каждый день буду сюда ходить. Никому не уступлю право хлебнуть первым прямо на дороге. Будем ходить вместе?

–  Будем, - улыбнулся Славка.
– Может, и еще кого-нибудь с собой возьмем.

Я как- то не задумался над его последними словами. Мы подхватили ношу и зашагали к лагерю. Солнце уже скрылось за островом, и теперь небо на западе горело розовым светом, делая совершенно черным зубчатый силуэт леса. Мягко пружиня своей еще не остывшей пылью, дорога вела вдоль реки, мимо парома -к лагерю, который показался вдали, смутно белея палатками, между которых уже резвился неяркий в ранних сумерках огонек костра…