Хрустальный шар
Шрифт:
– Нет, есть еще один зал, – сказал японец и пропустил меня вперед.
На второй же кровати в этом большом и светлом, как стеклянная веранда, помещении лежал Уиттен.
Я сразу узнал его и подбежал к кровати. Он очень медленно открыл глаза и с трудом сосредоточил на мне взгляд.
– Сато, это я, – тихо сказал я, наклоняясь над ним. – Как ты себя чувствуешь?
Он шевельнул бровями.
– Благодарю, хорошо. – Он с минуту тяжело дышал, а потом сказал сильным, нормальным голосом: – Ты на службе?
Я удивился.
– Это именно тот человек, которого я искал, – повернулся я к врачу, который тоже легко поднял брови, как-то удивительно серьезно и глубоко поклонился и вышел…
Я придвинул табуретку и уселся у изголовья, внимательно вглядываясь в такое, как, может, никогда раньше, японское лицо Сато: оно ничем не отличалось от десятков
– Я не на службе, – сказал я, – прилетел сегодня утром, потому что хотел найти тебя.
Это прозвучало довольно неуклюже – впрочем, вполне типично для разговоров после долгой разлуки, за время которой произошло множество необычных событий.
– Ты прилетел… из Англии?
– Да. Как ты себя чувствуешь? – повторил я и сразу же вспомнил слова врача: «Все они должны умереть». Я смутился. Знают ли они об этом? Существует ли в Японии понятие врачебной тайны?
– Благодарю, – повторил он. – У меня бывает тошнота и кружится голова, но я не чувствую себя слишком слабым.
– Где ты был… тогда? – спросил я очень тихо.
– А… – Он с минуту помолчал.
Потом вдруг приподнялся, что меня даже испугало. Я смотрел на этих людей как на мумии, которые могут рассыпаться в пыль при неосторожном движении. Но Сато сел на кровати и посмотрел мне в глаза.
– Я жил, – сказал он, – на улице Цветущего неба.
И улыбнулся.
– Цветущего неба, – пробормотал я. – А далеко это?..
Он понял меня.
– Это было, может быть, в трехстах ярдах от моего дома, но я был дальше: как раз покупал мясо в магазине, когда это произошло.
– Тебя не ранило?
– Уже все зажило. – Он говорил, думая о чем-то другом. Потом медленно обвел палату взглядом и остановил его на своей ладони – плоской, желтой, неподвижно лежащей на белой простыне.
– Я увидел зеленый свет, и что-то ударило меня так, что я потерял сознание. Но потом очнулся; там было полно стекла, дерева и мяса – ведь я был в магазине. Доски горели, ничего не видно от дыма. Тогда я вышел на улицу, у меня ничего не болело, и я чувствовал себя удивительно легко. Я вышел вовремя и смог увидеть, как умирал город. В центре стоял черный дым, словно высохшая рука с черным кулаком в небе. Горело дерево, даже каменные стены раскалились и лопались, а все пылающие кровли плавали в воздухе, как летающие драконы. Везде лежали люди: на земле, на тротуарах, женщины навзничь, в совершенно расплющенном трамвае, в сгоревших автомобилях и тележках; у домов лежали голые и сгоревшие трупы, а деревянные дома давали все больше красного света. Может быть, ты не знаешь, что там было очень много деревянных домов… Потом стало совершенно тихо и сверху начал падать дождь – совершенно черный. Это возвращались все те, кого взрыв поднял в воздух, – и этот дождь падал так долго, что все стало черным. Кроме огня. Я пошел наугад, встречал сгоревших людей и собак, несколько раз натыкался на людей, которые бегали по улице и вокруг горящих домов, потом вбегали в огонь и не возвращались. Но они были не сумасшедшие… Потом наступила ночь. Всю ночь город горел и не было воды. Я шел по улицам огня – жар был такой, что трещали волосы, – а дорогу заграждали целые груды, упавшие сверху, и стены летели раскаленные… Падали кирпичи и крыши… Стены трескались.
Он выпрямился, рука на одеяле плотно сжалась в кулак.
– А те, кто еще жил, без рук и без ног, и без детей, старики и маленькие девочки, сидели перед своими домами или на больших площадях, а вокруг было кольцо из огня, и дыма, и пыли, – и молчали. Я не услышал ни криков, ни единого стона. Ни стона, – повторил он. – Всю ночь город горел, дома от домов, улицы от улиц были отгорожены жаром и огнем. Не было ни воды, ни врачей, ни сильных мужчин. И всю ночь, и следующий день, и следующую ночь люди задыхались и горели, и гибли, засыпанные обломками, и от жара. Все колодцы были засыпаны. А вода в порту была покрыта нефтью, которая тоже горела. Там, где были парки и храмы, лежал щебень высотой в три человеческих роста, такой мелкий, как просеянный сквозь решето. А там, куда упала бомба, мостовая превратилась в бирюзовую плиту… Я видел ее, – добавил он через минуту. – И видел людей, которые летали, да, летали, их очень высоко подняло в воздух, и они были там. И видел таких, которые были словно из дерева: твердые, сухие как кость. Множество крыс пришло из порта – они разрывали трупы, но потом умирали.
А ты знаешь, что делали японцы? Все время, день и ночь, день и ночь, молчали. Ходили по тем местам, которые назывались улицей Цветущего неба… Спелой вишни… Голубого цветка, – и доставали из-под руин людей, рыли длинные ходы, и не нужно было света, ночью все было в красном свете, как и днем. И падал черный дождь, пока не пришла спасательная экспедиция…– Постарайся не думать об этом, – тихо сказал я. – Попробую как можно скорее забрать тебя домой, к отцу. Ты скоро уже будешь здоров.
– Домой? – сказал он с удивлением. – Что ты говоришь? Здесь мой дом. Я благодарен тебе, что ты приехал. Но я хорошо знаю, и те, что здесь лежат, тоже все знают это…
Он поднял руку и, выпрямившись, что-то сказал по-японски. Тогда палата ожила на одну минуту, раздался короткий, горловой хор голосов, которые четко сказали что-то.
– Видишь, все знают, что каждый несет в себе смерть, – сказал Сато. – Я думаю, что мы с тобой больше уже не увидимся, поэтому скажу тебе: речь шла не о городе. Все это было для вас не важно. Даже тот великий американский ученый, который изобрел бомбу и помогал собирать ее на аэродроме, несмотря на свою мудрость, не мог увидеть и понять того, что я там видел. Один человек в одну минуту убил целый город, который четыре тысячи лет прирастал камнем к камню… медленно поднимались храмы… сколько фресок в каждом, столько художников. А неисчислимые труды и любовь – разве можно в течение одной человеческой жизни познать все это? Улицы от улиц разрастались как ветви. И вот один человек за одну минуту смог уничтожить в миллион раз больше, чем когда-либо сможет охватить своим разумом. Американские и английские газеты пишут о новой эре – значит, ее первый день был в Хиросиме? Кто отыскал этот город на карте? Кто поставил красный крест на бумаге, кто осмелился сказать: это здесь? Ваши летчики приходили сюда и говорили: мы сделали яичницу! Немцев нельзя было убивать так, потому что это люди. А мы – что? Косоглазые.
– Сато, прошу тебя, успокойся. Я понимаю, ты долго жил здесь, привык к людям. Это было ужасно, знаю. Ты понимаешь также, что я в одиночку ничего не мог сделать, не знал даже и…
– Подожди, а если бы это зависело от тебя, разве ты не отдал бы приказ сбросить бомбу на Хиросиму?
– Но я знал, что ты там, конечно же…
– Речь не обо мне. Почему один человек, которого ты знаешь, для тебя имеет большее значение, чем четверть миллиона других?
– Ты взволнован, – сказал я, – но меня удивляет, что ты по-прежнему отождествляешь себя с японцами. Мне очень жаль, но это были враги, а война…
– Я не взволнован, – сказал он, – я умер. Во мне живет только моя смерть, которая становится все сильнее. Из людей, которые были в городе, никто не выживет, а женщины с окраин будут рожать чудовищ и калек. Американцы уже допытываются о беременных женщинах.
– Я пойду, Сато, может, ты устал? Я верю, что ты одумаешься и вернешься со мной к отцу, в Англию. Я завтра приду к тебе, утром…
– Нет, не нужно, – возразил он. – Будет лучше, если мы больше не увидимся. Хорошо, что ты помог мне вернуться в Японию, и я хотел поблагодарить тебя за это. Нет, я говорю совершенно серьезно, это не ирония. А поскольку я уже умер, скажу тебе, ты должен это знать – я не работал на вас. Кто вы такие? Разве вы умеете умирать так, как японцы? Все, что мог, я делал для моей матери, и хотя этого было мало, я все равно очень тебе благодарен.
– Что ты говоришь. Сато?!
– Я работал на Японию, – повторил он. – А теперь можешь идти.
Больные на других кроватях, словно понимая наш разговор, обращали ко мне тяжелые черные взгляды, а Сато, закрыв глаза, лежал неподвижно, дышал медленно и глубоко. Я еще постоял с минуту, а затем вышел украдкой, как преступник.
По коридору шел полковник Келлер с офицером, который привез меня в клинику. Из-под белого халата были виды полы мундира.
– Проклятая история, – сказал он, – что за нечеловеческая страна. Ну что, вы нашли своего человека?
– Да. Это правда, что все они должны умереть?
– Боюсь, что так. Вы знаете, какую новость мне сообщили только что? Мы пытались собрать беременных женщин, которые были в окрестностях Хиросимы, особенно тех, которые вскоре должны родить. Понимаете, дети могут родиться нормальными, но под воздействием излучения могли произойти изменения, мутации – это имело бы необычайное научное значение. Но японские женщины, вы не поверите, убивают своих детей после рождения. Все, как одна. Тут явно замешаны японские врачи, иначе откуда бы эти дикари узнали про это?