Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
До чего же она хороша, его любимица! Посмотреть только на ее руки, когда она ест. А лицо у нее тонкое и бледное, как у монахини.
Капитан громко вздохнул и отодвинул свою тарелку.
Ингер-Юханна не смогла сдержать слез.
Никто не попросил добавки.
Капитан ходил по комнате, что-то насвистывал и не подымал глаз.
Больно было глядеть, как тяжело отец переживал предстоящую разлуку.
— Дитя, ты должна нам писать каждый месяц обо всем подробно, слышишь, — и про мелочи, и про важное, и про то, что ты делаешь, о чем думаешь; пусть у отца будет хоть эта небольшая радость, — наставляла мать
— Как? Супруга губернатора будет читать то, что я пишу тебе и отцу? Да разве я это допущу!
— Дитя, ты должна во всем ей повиноваться. Тебе это будет нетрудно, если только захочешь… Ведь тетка очень добра ко всем, кого любит, конечно — только если ей не перечат… Ты сама знаешь, как много зависит от того, понравишься ли ты ей и — ты ведь меня понимаешь — привяжется ли она к тебе. Она тебя наверняка не пригласила бы к себе, если бы не думала удочерить.
— Удочерить? Меня? Она хочет отнять меня у тебя и отца? Ну нет, тогда мне лучше вообще туда не ехать.
Ингер-Юханна присела на край ящика с пшеничной мукой и расплакалась.
— Полно, полно, Ингер-Юханна! — Мать погладила ее по волосам. — Ты же знаешь, детка, что мы вовсе не хотим от тебя избавиться. — Голос матери дрогнул. — Ведь все это делается ради твоего же блага, дитя мое… Ты себе плохо представляешь, что ожидает вас, троих девочек, когда отец покинет нас навсегда. Нужно радоваться, если тебе представляется случай как-то пристроиться, и мы должны остерегаться его упустить… Помни об этом, помни постоянно, Ингер-Юханна. Ты достаточно умна, чтобы все понять… Научись только владеть собой, для тебя это сейчас главное — уж очень ты независима по натуре.
Ингер-Юханна почти с испугом посмотрела на мать. Девушке было очень тяжело — впервые она не находила ответа у той, к кому всегда обращалась за советом.
— Я хотел бы сегодня ни на минуту не расставаться с дочкой, а вы меня все бросаете одного, — сказал капитан и со скрипом открыл дверь чулана. — Ты даже представить себе не можешь, мать, как пусто и одиноко будет здесь без нее. — Он фыркал и сопел, как кит.
— Мы сейчас все пойдем в столовую. Быть может, ты нам сегодня что-нибудь споешь? — попросила мать, чтобы подбодрить мужа.
Сильный, теперь уже немного хрипловатый бас капитана был предметом его гордости и славы еще с юношеских лет.
С клавесина сняли бумаги и книги, — когда отец пел, крышку надо было полностью открывать.
Клавесин, ощерив свои желтые зубы, издавал тонкие, пронзительные звуки, четыре клавиши вообще молчали. Аккомпанировала мать, причем она то и дело отставала в темпе. Дело шло у них примерно так: мешок медленно сползал с воза, а лошадь неутомимо продолжала свой бег. Но мать со стоическим спокойствием принимала все его нетерпеливые упреки.
Сегодня он исполнил весь свой репертуар, начиная с «О, север наш, чело земли!» и кончая «Вот с охоты королева возвращается домой…»
Он
пел так, что звенели оконные стекла.Снова наступила зима. Рождество давно прошло, февраль перевалил за середину.
Как-то вечером капитан сидел, курил трубку и читал при свете двух свечей в железных подсвечниках.
На другом конце стола Йёрген делал уроки. Он должен был отсидеть положенное количество часов, даже если успевал быстрее выучить то, что ему задали.
Замерзшие стекла, залитые лунным светом, казались мраморными, а в дальнем, потонувшем в полумраке углу комнаты окно ослепляло белизной.
Конечно, это колокольчик.
Йёрген насторожился. Его голова со взъерошенными соломенными волосами уже не склонялась над книгой. Он второй раз уловил звон колокольчика, но не решался, как стража благородного короля Хокона, о котором он как раз читал, сообщить об этом, пока не был уверен, что не ошибся.
— По-моему, звенит колокольчик, — сказал вдруг мальчик. — Далеко-далеко.
— Вздор! Занимайся своим делом!
Но хотя капитан и делал вид, что всецело погружен в чтение, он стал внимательно прислушиваться.
— Это, наверно, лавочник — его колокольчик всегда звенит так приглушенно, — снова начал Йёрген.
— Если ты мне еще раз помешаешь, Йёрген, я тебе всыплю, да так, что у тебя зазвенит в ушах куда громче.
Меньше всего на свете капитан хотел бы сейчас увидеть лавочника Эйсета, который все писал ему и писал из-за каких-то несчастных тридцати далеров, словно боялся, что ему их не вернут!
— Хм, хм… — Капитан откашлялся, кровь прилила к лицу, но он продолжал свое чтение, твердо решив обратить внимание на непрошеного гостя, лишь когда тот переступит порог их дома.
А сани и в самом деле остановились у крыльца.
— Хм, хм…
Йёрген вздрогнул и хотел было вскочить.
— Только двинься, я тебе так вмажу, что из тебя дух вылетит вон, — прошипел капитан, который стал уже медно-красного цвета. — Сиди спокойно и учи уроки.
Он тоже решил не трогаться с места. Пусть этот подлец лавочник сам привяжет свою лошадь к столбу и со всем остальным тоже один управится.
— Я слышу голоса… Долговязый Ула…
— Заткнись, тебе говорят! — пробурчал капитан угрожающе густым басом. И взглянул на сына так, словно собирался проглотить его живьем.
— Отец, да ведь это…
Отец схватил сына за чуб и отвесил ему такую здоровенную оплеуху, что мальчик кубарем отлетел в угол комнаты.
— Это доктор! — завопил Йёрген.
В то же мгновение в дверях показалась маленькая, неуклюжая фигура полкового врача, и тут стало совершенно очевидно, что бедняга Йёрген пострадал зря.
Врач уже успел распахнуть шубу, и по полу волочилась бахрома длинного шарфа. Он вынул часы:
— А ну-ка, сколько сейчас времени?
— Да это же Рист, черт возьми! Старый греховодник, как это только всевышний не отправил тебя еще в преисподнюю! Неужто это ты?
— Сколько времени? Взгляни-ка!
— За что только я дал Йергену пощечину? Ну ладно, малыш, ты свободен, а к ужину попроси немного сиропа к каше. Беги скорее к матери и скажи ей, что приехал доктор Рист. Эй, Марит, Сири! Есть там кто? Идите сюда, да побыстрее! Помогите доктору снять сапоги. Небось в твоей одежде гнездятся болезни со всего округа, да?