Хвала и слава. Книга третья

По ту сторону кювета, у самой дороги, потянулись могилы — торопливо, кое-как засыпанные песчаные холмики. И над каждым холмиком две палки, связанные накрест проволокой. Иногда это была колючая проволока. Такой связанный колючей проволокой крест, должно быть, являлся каким-то памятником. На некоторых могилах лежали полевые цветы, запыленные и порыжелые.

Двинулись дальше, и перед ними открылось обширное неперепаханное жнивье. Небольшие холмики, насыпанные саперскими лопатками, усеяли все поле: у каждого бугра — неглубокая, довольно длинная яма.

Спыхала приказал остановить лошадей и пошел по полю. Анджей зашагал следом за ним. Спыхала наклонялся над этими канавками, даже потрогал рукой одну из них, как бы желая убедиться, что в яме ничего уже нет — только оттиск человеческого тела.

— Что это? — спросил Анджей.

— Это поле боя. Солдаты лежали… под обстрелом.

Анджей тоже ощупал стенки одной такой ямки. Земля была холодная — день-то пасмурный, солнце почти не показывалось. Анджей почувствовал разочарование. Когда Спыхала сказал, что в этих углублениях лежали люди, Анджею представилось, что земля должна быть еще теплой, что это тепло хранит следы человеческих чувств — страха, ужаса, потрясений и жажды победы. Но ямы были холодные. Люди давно оставили их. Но как, как это происходило? Встали, побежали вперед или же, подняв руки, сдались в плен?

В плен? А может, никто из них уже не встал, а подняли их товарищи или сами победители похоронили в земле, в той самой земле, которая пропитана солдатским потом и кровью?

Анджей еще раз нагнулся и, взяв горсть земли с холмика, спрятал ее в карман — на память. Но пока он шел к повозке, земля рассыпалась, обратилась в пыль. Он вывернул карман, и пыль разлетелась по ветру.

Ромек смотрел на него с удивлением, он не понимал, что все-это значит, но Анджей не промолвил ни слова.

Повозка уже готова была тронуться с места, когда к ним подошла какая-то женщина. Никто не заметил, откуда она появилась. Женщина точно из-под земли выросла у самой повозки и ухватилась за край.

— Куда вы едете? — спросила она.

Ромек рассердился:

— Дорогая пани, — сказал он, — куда едем, туда и едем, вот и весь разговор.

Оля остановила его:

— Ромек, милый, так нельзя. А что вас интересует? — обратилась она к женщине.

Женщина настороженно взглянула на Олю. В ее маленьких черных глазках затаился страх. Она то и дело оглядывалась. Грязные, растрепанные космы черных волос падали ей на глаза, она небрежно отбрасывала их рукой, но они снова падали. Женщина резко дернула повозку, словно хотела перевернуть ее.

— Пани, — сказала она, — пани! Вся наша деревня сгорела. Дети сидят в яме… в картофельной яме… Все дети… Но моих там нет. Нигде нет. Страшный бой здесь был. Вся наша деревня сгорела…

— По дороге мы видели много сожженных деревень, — спокойно сказала Оля. Она думала своим спокойствием как-то повлиять на женщину, которая, видно, лишилась рассудка.

Но та не обратила внимания на ее слова.

— А сколько людей убили! — вдруг громко крикнула она. — Сколько людей! Как же так? Вся наша деревня сгорела! Весь хлеб! Что мы будем есть? Дорогая пани… И детей моих нет…

Ромек продолжал возмущаться.

— Послушайте, — сказал он, — не у вас одной горе. Война есть война. Отпустите повозку, нам надо ехать…

Женщина вдруг отпрянула назад… Откинув волосы, она пристально посмотрела на Ромека и Анджея.

— Такие молодые, — пробормотала она, — а все молодые погибли.

Ромек натянул вожжи. Кони нехотя двинулись. Они словно отяжелели: стригли ушами, будто почувствовали, что происходило здесь еще совсем недавно.

Оля оглянулась. Женщина все с тем же напряженным вниманием смотрела на них.

— Бог не оставит вас! — крикнула Оля, сама понимая, как фальшиво звучат эти слова.

Женщина побежала за ними, спотыкаясь, ноги не слушались ее. Видно, хотела еще что-то сказать. Она почти нагнала повозку и вдруг остановилась. И уже издали еле слышно донеслось:

— Такие молодые! И все погибнут!

Оле стало дурно. Она подалась вперед, чувствуя, что может потерять сознание. Спыхала обнял ее и поддержал.

— На все воля божья, пани Оля, — сказал он.

Оля выпрямилась, стараясь овладеть собой. Сжала руку Казимежа…

— Простите, — сказала она.

Измученные лошади шли шагом. Ромек нагнулся к Анджею, который бездумно, бессмысленно уставился в пространство.

— Ты видел эти ямки? — спросил Ромек.

— Да.

— А не обратил внимания на то, в какую сторону они повернуты? В сторону Варшавы…

— Ну и что? — рассеянно спросил Анджей.

— А то, что немцы наступали от Варшавы. Армия была окружена с востока.

Они приближались к Бзуре, притоку Вислы. Земля здесь была сырая, местность низкая. На горизонте показались леса. Подъехали к какой-то унылой деревеньке. За ней виднелось кладбище.

— Посмотри-ка, — опять сказал Ромек, замечавший все раньше других.

Но Анджей ничего не видел вокруг.

По кладбищу бродили немецкие солдаты. Они подбирали и складывали трофеи, то ли добытые в бою, то ли собранные из разграбленных складов. Укладывали рядами солдатские ранцы, каски, которые сверкали в лучах солнца, снова выглянувшего к вечеру. Чуть подальше, у стены, громоздились сотни новехоньких седел.

— И откуда столько седел? — вздохнул Анджей. — Тут, видимо, стояла кавалерия.

Они миновали кладбище и углубились в лес. В лесу уже темнело. День подходил к концу, надо было спешить, чтобы ночь не застала их в Пуще Кампиносской. Иногда дорога выводила на поляну, освещенную заходящим солнцем. Выехав на одну из таких полян, они увидели вдали, за рекой, высокий костел. Три округлые башни устремлялись к тучам, лучи заката, зажгли их красным огнем. На одной из башен издалека был виден свежий след снаряда.

— Да ведь это Брохов! — сказала вдруг Оля.

Анджей обернулся.

— Брохов? А что это такое? — спросил он.

— Это костел, в котором венчались родители Шопена. Здесь же был крещен маленький Фридерик…

Ромек остановил лошадей.

— Раз так, надо его осмотреть, — сказал он.

Спыхала пожал плечами.

— Что все это значит по сравнению с тем, что мы видели по дороге!

Анджей медленно повернулся к нему.

— Не надо так говорить, — начал он с каким-то безразличием, но вдруг оживился: — Как узнать, что на этом свете самое важное? Всегда ведь одно заслоняет собой другое, как в горах. Издали никогда невидно, какая крыша самая высокая… Не надо убивать в нас интерес к жизни.