Хьюстон, у нас проблема

И Адам опускал из-за балки белый экран, занимающий всю стену, дети, двое малышей трех и шести лет, отправлялись спать, хотя загнать их в постель с первого раза удавалось не всегда, мы гасили свет – и смотрели кино. Девушки всегда готовили что-нибудь пожевать.

Поначалу я злился, потому что во время таких просмотров комментариев было больше, чем диалогов на экране, но потом я понял, что кино было только поводом, чтобы встретиться, – и дальше уже все было понятно.

С мая эти показы переносились на открытый воздух, и тогда мы сразу чувствовали себя словно в отпуске.

У Адама и Сусанны были такие отношения, о которых я всегда мечтал, не считая, разумеется, спиногрызов. У них было три собаки, причем нормальных – не таких, как Геракл, настоящих таких, которые полны чувства собственного достоинства и вообще не обращают на тебя никакого внимания и в присутствии которых не надо постоянно смотреть себе под ноги, чтобы случайно не раздавить недоразвитого ублюдка, такого, как Геракл. А еще у них было четыре кошки и какая-то африканская улитка размером с ладонь, которой женщины вечно восхищались, потому что она выделяла на пузе гиалуроновую кислоту.

И попугай у них был, он жил в огромной клетке на кухне – удивительный!

Этот попугай время от времени начинал болтать и заглушал все, что происходило на экране: он вдруг, ни с того ни с сего, говорил, например, «Добрый день!» – и все автоматически поворачивали головы в сторону двери, или неожиданно начинал гавкать – и тогда все собаки подключались к нему с оглушительным лаем. Он кашлял, как Адам, говорил голосом Марты «большое спасибо», а иногда верещал голосом Сусанны: «Адам, ты что, не видишь, что происходит?!»

Еще он иногда хихикал приглушенно, этот удивительный птах, клянусь, – хихикал и слегка измененным голосом Адама произносил: «Твою мать!» Вот слово даю – это «Твою мать!» в исполнении птицы однозначно содержало в себе приглушенное хихиканье Адама и неудавшуюся попытку изменить голос. Нетрудно было представить себе, как он наклоняется над клеткой и учит птицу ругаться. И каждый раз, когда попугай матерился, – Сусанна бросала на Адама выразительный гневный взгляд, словно пытаясь его испепелить.

У попугаев есть неприятная особенность: их можно научить чему угодно, он сам научится всему, чему захочет, – а вот отучить его уже не получится никогда.

И Сусанна, как настоящая женщина, вместо того чтобы смириться с фактом, которого уже нельзя изменить, до конца жизни будет удивляться и иметь претензии!

Попугаев я люблю, но завести себе не могу, потому что они живут слишком долго. Такие попугаи населяют Индию, Индонезию, юг Китая и Гавайские острова. Еще их можно встретить на Филиппинах. Такой тридцатисемисантиметровый попугай может не только подражать голосам людей и повторять целые фразы, но и имитировать голоса любых животных и пение птиц, и даже изображать свист чайника – причем мастерски.

Они всеядны, поэтому склонны к ожирению. Домашнему попугаю обязательно надо летать хотя бы по дому, и, нам на радость, Адам иногда выпускал его из клетки. А вообще с этими попугаями очень много хлопот, им нужна хорошая, большая клетка и разнообразное питание – как для дроздов: и яичко, и мяско мягенькое, и салатик, и шпинат, и овощи с рисом – не говоря уж о фруктах. А зимой изволь подать им фрукты из компота.

Так что эта игрушка не для нормальных людей.

Но Адам и его жена нормальными не были – со всеми этими своими птицами, собаками и котами, да еще и улиткой в придачу.

А я даже одну птицу завести себе позволить не могу – из-за своей занятости и образа жизни, потому что как представлю, что она, бедная, у меня, как в тюрьме, одна, сидела бы целыми днями, – сразу мысли такие прочь уходят.

Когда я был маленьким, отец как-то показал мне на пустой опушке, прямо у самой земли, в траве гнездо черного дрозда.

Дрозд вьет гнездо из каких-то бумажек, ошкурок, примятой травы и другого мусора, и работа эта просто невероятная. Они вьют гнезда в самых непредсказуемых местах – у них, наверно, нервы железные, ведь пани дроздиха сидит на яйцах до последнего и все это время прикидывается, что ее нет. И только если ситуация становится совсем уж драматичной и у нее не остается другого выбора – тогда она отлетает от гнезда и бросает яйца. Это гнездо в дальнем уголке поляны, где сегодня вырос отель, было хорошо укрыто и спрятано от чужих глаз – но все же недостаточно хорошо для того, чтобы его не обнаружил наглый и сильный мальчишка, для которого это гнездышко – малюсенькое, размером не больше человеческой пятки, – стало развлечением. Он ударил по нему палкой, прямо по середке, на месте убив и маму-дроздиху, и едва вылупившихся их яиц птенцов, – я видел это из окна. А когда он отошел, я побежал на улицу и увидел тот погром, который он учинил. А еще – одного птенца, который выжил.

Я принес его домой.

Отец слегка остудил мой запал стать этому птенцу родной матерью – он объяснил, что такого малыша надо кормить каждые пять минут и что даже при этом нет никакой гарантии, но я уперся и выкормил его все-таки. Мой воспитанник летал по всему дому, садился мне на голову и там же гадил – но я другого от него и не ждал.

А потом я его выпустил.

Он еще некоторое время прилетал ко мне на подоконник, но я его уже не докармливал, хотел, чтобы он стал вольной птицей.

Я оплакал расставание с ним, а на девятый мой день рождения мать подарила мне волнистого попугая, голубого, если я правильно помню. И мне его было так жалко, что когда родителей не было дома – я его выпускал из клетки и разрешал ему летать по дому, где вздумается. Я был, конечно, дурачок, потому что был уверен, что никто об этом не догадывается. Матушка не раз просила меня, чтобы я этого не делал, ей и так хватило хлопот с моим дроздом. Но она, разумеется, понимала, что я нарушаю ее запрет, потому что все шкафчики в кухне были обгажены – попугая ведь нельзя научить ходить в лоток. И книжки тоже были загажены, хотя я об этом понятия не имел, потому что попугаи гадят где хотят.

И однажды я решил выпустить его на волю, как моего дрозда. Было лето, на свет появились радостные маленькие птенчики, и я помню, словно это было вчера, как я попрощался с попугаем и широко открыл окно.

Я думал, что он не погибнет от голода, не замерзнет, сразу подружится с другими птицами, которые живут на липе, одним словом – я хотел дать ему все, что нужно вольной птице.

Но я не понимал, что он будет в этом птичьем мире чужаком, другим, не таким, как все, – а этого ни в каком мире не терпят.

Я все-таки надеюсь, что его приютили воробьи или еще какие-нибудь птички подобрее и что он хоть немножко, хоть иногда был счастлив.

За этого попугая я еще долго расплачивался.

Отец вызвал меня на ковер, то есть на кухню, сел передо мной и прочитал мне длинную лекцию относительно птиц: почему экзотические птицы живут в клетках и почему выпустить их на волю означает подписать им смертный приговор. Он старался объяснить мне, что мой попугай, может быть, вообще не имел понятия о том, что такое воля, потому что скорей всего вылупился из яйца уже в клетке, и что для него воля стала чем-то совсем другим, чем я себе воображал, – но я твердо стоял на своем.