И бывшие с ним

— Когда восемнадцатую школу закрывали, — пояснил Саша, — разорили все, выгребли. Вообще-то конкретно про Василия Дмитрича не помню…

Вася поднялся, дошел до стены. Вспыхнули лампы по углам, оголилось заставленное, заваленное помещение.

Вася проводил друзей до машины. Его бородатое мясистое лицо сохраняло обиженное выражение.

Эрнст разбудил его, ласково потеребив за ухо. Облитая светом, как желтком, коробка дома, след советского конструктивизма. Узкие лестницы, крохотные площадки, выведенные в пролет трубы. Управдом, очевидно, из тщеславия, усложнял образ дома — свет в подъезде не горел. На площадке четвертого этажа сонный Юрий Иванович сбил мусорное ведро, чем друзья и объяснили мгновенное появление в дверях лохматющего старика. Оказалось, Лохматый выскочил вовсе не на шум — он углядел друзей из окна. Вчера Лохматому подогнали вставную челюсть; позже, когда он помечет на поднос тарелку с овсянкой, хлебницу, чайный прибор и с тяжелым шлепком бросит на стол рукопись, Юрий Иванович вспомнит: был у них мимоходом, в коридоре редакции, разговор о дружбе лицеистов пушкинского выпуска как об условии развития нравственного чувства, и тогда Лохматый обещал почитать ему из своего романа, как только вставит челюсть, с чистой дикцией.

Вспомнит про чтение позже, а сейчас от порога они с Эрнстом оглядывали комнату с заваленным столом, с кожаным диванищем, с ширмой в углу.

Сон в машине не ободрил, держаться на стуле прямо стоило сил, Юрий Иванович был весь влажный, глаза глядели с трудом, Эрнст с высоты своих двух метров глянул за ширму и помаячил: пусто, дескать, а Юрий Иванович поворотом головы указал на кремовый дамский жакетик, висящий на плечиках у двери.

Старик убрал со стола и стал читать.

Тихо появилась Вера Петровна со свертками и пакетами в авоське. Хлопнула холодильником, проходя мимо стола, улыбнулась. Улыбка у нее вышла слабая.

— Что, ребятки, послали искать меня?

Эрнст недовольно ответил:

— Вы же, Вера Петровна, засуропили меня в свою ведомственную поликлинику.

— Разумеется, они меня считают ненормальной… Он был моряк, мой муж. Душой, всей жизнью.

Юрий Иванович взял верхний лист, читал:

«Они дошли до сухих бугров, женщина поглядела:

— Вот мазарки… могилки то есть. Плиту замело совсем… — указала на угол всосанной песком плиты.

Он стал руками разгребать песок.

— Он, композитор, тихий был… Ужаственно тут зимой, — говорила тем временем женщина. — С казахами конину ел. А я ее, миленькую, я не меньше яго жалею. Как яго любила, как любила. Все деньги на эту плиту стратила. Тягали верблюдами и не довезли, кабы не его товарищ.

Выступило вырезанное на мраморе:

Пусть арфа сломана, Аккорд еще рыдает.

— Бумаги его растащили, — говорила женщина, — думали, шарабара какая… Заворачивать или еще на что.

Женщина глядела из-под руки в степь, красную от закатного солнца. Почуяла его взгляд. Он же глядел не видя: слова женщины беспокоили — были в связи с чем-то увиденным здесь, но с чем?

— Вот нарядилась в свое девичье. Мужа жду… Бурты гонят с Мангышлака. — Она оправила юбку, одежда была тесна, она радовалась ей и стеснялась. — Рязанские мы.

Вспомнил, вспомнил он: кулек с рисом был склеен из разлинованной, усаженной нотными значками бумаги».

Вера Петровна склонилась над плечом Юрия Ивановича, почитала. Обошла стол, поставила перед Лохматым стакан с чаем, с лукавинкой в голосе говоря:

— Верность женщины ваш брат сочинитель оплачивает выдумками. Ничего взамен, одни выдумки. Всю жизнь мифы о самом себе. На второй минуте нашего знакомства вы мне начали объяснять технику постройки африканского жилища из глины и ветвей, подобную хижину вы построили в саване для себя. Вы сердитесь? Но я-то верю вашим рассказам о вашем деде-цыгане, да, он продавал лошадей польским повстанцам, был сослан в Сибирь, и там один из вождей восстания, родовитый пан, женил цыгана на своей родственнице, дал свою фамилию, затем послал его сына, вашего отца, в университет… Я верю, вы видите, но другие?.. Вот нашим ребяткам вы вскружили голову картой архипелага, какого не бывало. Юра, как он назывался, архипелаг?

— Табра, — ответил Юрий Иванович, помедлив. Вера Петровна доказывала Лохматому какую-то свою правду, со свойственным ей коварством отгораживая от возможных союзников.

— Ребята были обмануты, пострадали, вы создали конфликт…

Лохматый так же понимал, что с картой архипелага Табра из дали пятьдесят второго года приблизился образ Калерии Петровны, проклявшей сестру-разлучницу, погубительницу, и что всуе Вера Петровна не извлечет былого, она человек цели.

— Пора бы бросить, Георгий Георгиевич, как говаривал мой отец… Поживите со вкусом, в мире с нами всеми. Всю жизнь вы наполняли стычками, придуманными обидами, вы раскаляли себя честолюбием. Искали, придумывали доказательства своей принадлежности к школе пророков. Свидетельства принадлежности других к школе лжепророков. Убегали в пустыню, были прорицателем, вещали… Не жизнь, а религиозный экстаз. Юра, — она взяла за руку Юрия Ивановича, — почаще приходите к нему. Сообща стареть легче… Ведь вы тоже не молоды, Юра.

— Мы молоды! — сказал Лохматый. — Время перемалывает нас с равнодушием машины. Но молоды мы! В своих мифах о себе…

— Пора бы бросить, — повторила Вера Петровна, в ее улыбке сквозило недовольство. — Господи, как же давно я вас знаю… Будто вам, как Ною после потопа, шестьсот лет.

— Я Самсон! — Лохматый вскочил, в руке зажата вставная челюсть.

— Георгий Георгиевич, у нас гости! — ласково упрекнула Вера Петровна.

Затравленно глядел Юрий Иванович, душно было, и тяжело дышалось, рубашка на спине прилипла к кожаной обивке. Глянул на стену. Там пейзаж, написанный покойным маринистом в их первый поход на шлюпе «Веста». Хвойный лес по берегу, тусклая, оловянная гладь озера, «Веста» приткнулась к плотику.

Эрнст поднялся первым, стали прощаться. Вера Петровна считает: никто ей не помощник, только ее достоинство и воля. Лохматый спустился с ними к машине, неожиданно влез в нее и заявил: едет с ними, неважно куда.

— Хрен с горы, я считал: она обо мне забыла, как о своем заблуждении, — продолжал он. — Я не могу любить, обманул природу. Не могу подчиняться. Я самодержавен. А ее экстатическая жертвенность требовала подчинения. Их отношения с мужем были напитаны желанием оторваться друг от друга… известный род взаимозависимости. Хозяин не может жить без раба, раб — без хозяина.

Эрнст распахнул дверцу. Лохматый посидел, вылез, чертыхнулся, поднял голову на светящееся окно. И отошел.

Отодвинулся желтый дом, след двадцатых годов, когда экономия боролась с целесообразностью, затем обе в союзе боролись с тогдашними архитектурными формотворческими концепциями. На стене одинокая лохматая тень.

— Я был прост, как самоварная труба, — Эрнст по своему обыкновению начал терзаться. — Судья стал вылезать из меня. Но что было делать? Удерет он с нами, а ей сидеть в пустой комнате? А, что с меня взять, я принял восемнадцать пациентов, у меня болит брюхо черт знает почему. Был в морге, в отделениях милиции, искал Веру Петровну. Заправить машину не мог, сейчас остановимся.

Эрнст грустно помолчал. Повторил вычитанное сегодня в милиции объявление: «Пропал дедушка, не помнит ни адреса, ни фамилии, но охотно говорит о прошлом».

Подъехали к Эрнстову дому: терракотовый мазок в темном коридоре улицы. Юрий Иванович томился: погасил ли он на решетке огонек? Чего доброго, взорвется «бомба». В руинах дома Эрнст найдет присыпанную крошкой черепаху Нюшу и поселится с ней в Выхине, в доме, будто собранном из гелиостатов. Стары мы для перемен, думал Юрий Иванович, пусть останется на наш век Селезневка и чугунное чудовище в кухонке, которое, уверяет Леня, было немецкой фугасной бомбой: пробила верхние этажи и воткнулась в угол кухни, после чего из нее выбрали начинку и присоединили трубы. Ах ты, чугунное чудовище, истекаешь паром зимой, а летом сыро от тебя и холодно. Но забросит Эрнста куда-нибудь в Минусинск, и на его рисованной карте в середину мира встанет крашеный чугунный цилиндр, ведь мы, подобно древнему географу, серединой мира считаем место своего рождения.

Утром, поднимаясь на поверхность на станции метро «Водный стадион», за стеклянной стеной павильона друзья увидели Колю-зимнего. Тот живо заговорил о каком-то бугре из общества «Локомотив»: с ходу вчера дозвонился до него и так же с ходу бугор пообещал место тренера по легкой атлетике в детской спортивной школе. Зарплата, правда, маленькая, но и нагрузка таковская. Коля перезвонил старому знакомому, он-то и дал совет позвонить шишке из «Локомотива» — сделал наколку, как сказал Коля. ДСШ лавочка порядочная, сказал старый знакомый, в иных секциях едва по восемь — двенадцать человек, а часы тренерам ставь, не греши. Потому и турнули твоего старого знакомого, подумал Юрий Иванович, выдавая Коле свою последнюю пятерку. Коля и сам верил, что галстук он купит и наденет на встречу с бугром.