И корабль плывет...

– Как наша пассажирка?
– спрашиваю я, пока Эллис не решил вновь пожаловаться на урезанные пайки, холод, готовые вот-вот лопнуть трубы...да хоть на что-нибудь.

– Н-нормально, - выталкивает он наружу с облачками пара.
– Я к ней, конечно, не заходил, но...

Еще бы ты зашел, ключ-то у меня.

– И не стоит этого делать, - сдержанно продолжаю, вновь отслеживая его взгляд.
– Я должен напомнить, что с самого начала не одобрял эту идею...

– Но нам нужны деньги...

Ненавижу, когда этот идиот оказывается прав. Просто ненавижу.

– Верно, нам нужны деньги. Потому - и только потому - я согласился взять на борт это создание, - с каждым словом я впускал в глотку все больше холода и это было далеко не самой приятной из вещей.
– Держитесь от нее подальше до самого конца плавания, благо осталось уже совсем чуть-чуть...

– Так ли это?
– фыркнул Небесный Наш.
– Каждый выход в море - это игра, причем слепая. По одному только компасу...

– Рекомендую радоваться, что мы там, где хотя бы компасы работают, - огрызаюсь я в ответ.
– Будь мы у берегов Железной Республики, например...

Видеть, как физиономию Эллиса страх мнет и тянет - то еще удовольствие, но от этих слов и мне не по себе, говоря откровенно. Мы оба слышали те истории. Когда в аду разгорелось совершенно новое пламя, пламя революции, стоило, наверное, ожидать, что они зайдут самую малость дальше, чем в мире, что лежит под солнцем. Революция увенчалась успехом и все прошлые законы были торжественно отменены - все до единого, включая законы природы.

– Осталось недолго, - решив, что напугал Небесного Нашего достаточно, стараюсь я подсыпать в голос ободряющих ноток.
– Через два-три дня мы уже увидим огни Лондона.

Если, конечно, с ним ничего за это время не случилось. Как минимум раз в год наши карты - и без того составленные почти на глазок - приходится перерисовывать только что не с нуля.

На ответ капитан поскупился - отлепившись, наконец, от ограды, он ковыляет к себе, повесив голову. Я знаю, что у него на уме, очень хорошо знаю. Но, к счастью, тот ключ все еще у меня.

В каюте Нори всегда темно, но даже когда кто-то - обычно я - приносит сюда немного огня, немного света, она не жалуется. В каюте ее всегда царит жуткий холод, и каждый раз, когда мне не открывают слишком долго, я начинаю воображать, в какой позе обнаружу ее давно окоченевшее тело. Дверь за мной захлопывается, и я плетусь сквозь тьму, привыкая к ней, а поводырь мой, чья маленькая ручонка утопает в тяжелых флотских рукавицах, слеп, слеп уже всерьез.

Мы зажигаем свечи и я вижу то, что мне позволяют их трепещущие огоньки. Я вижу хлипкий деревянный стол, к которому прислонено заряженное ружье. Вижу коробку, набитую сломанными часами и серебряными ложками, блюда и подносы, несколько пар башмаков, гвозди, коробки с патронами, нитки и иголки, грязные полотенца, куски мыла, две потрепанные Библии, зубные щетки в стакане, ножи, мотки бечевки...вижу слишком много, чтобы голова не шла в пляс.

Вижу ее. Худая фигурка в плотном багряном жилете, с шарфом вокруг глотки, с грязно-рыжими волосами, что валятся на шею, на плечи. Лицо человека, что родился здесь, родился уже после Падения: бледное, словно и вовсе бескровное. Нори почти никогда не улыбается - очень боится, что собеседник увидит лишний зуб в верхнем ряду. Нори почти никогда не снимает своих тяжелых темных очков, да и незачем - за ними давно уже нет ничего живого.

Каждый раз, когда кто-то начинает о том разговор, звучит вопрос, какой выродок подсунул ей шкатулку с солнечными лучами. Каждый раз она крепко стоит на своей лжи, на своей сказке, твердит, что видела какую-то огромную страшную машину - где-то там, далеко на юге...

Мы зажигаем свечи. Отлично ориентируясь в своем больше похожем на кладовую жилище, Нори достает откуда-то стаканы, а я вытягиваю из шинели свою драгоценную серебряную фляжку.

Не знаю, используют ли еще там, наверху, лауданум или медицина измыслила что-нибудь поэффективнее. Не знаю, и, честно говоря, мне на то плевать - ни я, ни Нори без него уже не можем. Когда-то - сейчас это время кажется сказочно далеким - я делал все по совету врача, разводя четыре капли опиума в бокале с дешевым вином. Потом капель стало восемь, еще позже - десять. И, наконец, я почти с восторгом обнаружил, что готовый препарат, смесь из равных частей опиума и спирта, помогает куда лучше.

Раны, боль от которых я глушил когда-то этой настойкой, давно сгинули, оставив на память о себе лишь несколько жутких шрамов. То, что я пытался забить, запрятать поглубже в себя в годы последующие, увидеть было нельзя - да и тело ко всему этому отношения никакого не имело...

Мы зажигаем свечи. Мы - большей частью я - тихо говорим, расплачиваясь самой ценной валютой из всех, что есть в аду. Мы рассказываем истории.

Я постепенно осушаю свой стакан. Я слушаю новорожденные предания о новых богах, к которым обратились в отчаянии люди, слушаю о Соли, Камне и Буре, ведь врага надо знать в лицо. Я слушаю о ложных звездах и о том, что это всего лишь светлячки с Луны, что прижились на потолке пещеры. Я слушаю о разумных обезьянах, ворующих души и о птицах-пророках, что точно знают срок, отмеренный каждому человеку, незадолго до смерти выкрикивая его имя. Я слушаю про спрятанный где-то на севере Ирам, город столпов, и о прорехе в нем, сквозь которую в мир течет будущее.

Те, кто родились здесь, знают столько, что нам и не снилось. Мы можем быть старше, но это всего лишь значит, что срок, отмеренный нам, выйдет куда раньше, чем их. Мы можем иметь больший опыт, но все наши знания принесены с поверхности, и касаются по большей части лишь ее одной. Мы можем...

Мы ничего уже не можем, кроме как постепенно уступать им место. Мы - те, кто помнил улицы Лондона без резиноволицых людей и големов, мы - те, кто не боялся заглядывать в зеркала, не боялся змей, что выползут оттуда и завладеют твоим телом, спасаясь там от чего-то неизмеримо более страшного, мы - те, кто помнил времена, когда не было всех этих бесконечных арестов в отчаянной попытке изыскать хоть одного настоящего агента этого мифического Календарного Совета. Мы - те, кто своими глазами видел солнце, а не его жалкий лучик, заключенный в каменный ларец. С каждым годом нас все меньше, а их все больше. Мы можем только умирать. Мы можем только рассказывать свои последние истории тем немногим, кто еще хочет слушать.

Я постепенно осушаю свой стакан. Я рассказываю о мире, озаренном солнечным светом, рассказываю о городе, который продали вместе со всеми его обитателями, продали за сущий бесценок, за жизнь одного человека. Я был там, когда нас украли и сбросили в ад. Я был там и я все еще помню, пусть мне и было тогда всего десять лет.

Всю неделю до Падения город заливал невероятный, яростный дождь. Вода барабанила по сломанным крышам, струилась по сточным канавам, каскадом летела с карнизов, пузырилась и кипела, пенилась и разбивалась о мостовые. Количество воды были воистину библейским - за то время, что потребовалось Господу для сотворения всего сущего Лондон почти уже утоп, и уж точно вымок до нитки. Я все еще помню, как незакрытые трубы в многоквартирном доме, моем старом доме, жадно глотали эту удивительно холодную и грязную воду и как она лилась из нашего жалкого комнатного камина. Как крутые мощеные дороги становились новыми рукавами Темзы, как несколько торговцев на рынке сошли с ума от беспрестанного стука капель по крышам их лавок. Все, что могло выйти из русел, давно уже оттуда выскочило и теперь радостно гуляло по улицам. Весь мусор, копившийся на тех улицах, был приведен в движение потопом, городские шлюзы захлебывались им насмерть, каменная кладка тряслась и извергались с грохотом акведуки. Все тогда говорили об одном - либо, в конце концов, распогодится, либо нас смоет к дьяволу. Кто бы мог подумать, что случится именно второе...

Уж точно не я, кто в день Падения успел лишь одно - подойти к окну и полюбоваться на армады бумажных корабликов, которые строили и пускали в дело мальчишки помладше. Я все еще хорошо помнил те разбиваемые ливнем флотилии.

Это и тьму, что меньше, чем за минуту спустилась на город.

Из окна Лондон выглядел черным, как уголь - единственным источником света остались молнии, что мерцали где-то вдалеке. Я все еще помню удары по стенам, помню топот и крики. Все мы потихоньку понимали, что не ослепли и бегали, суетились в поисках спичек.

Я остался жив лишь потому, что выбежал тогда на улицу, выбежал, чтобы убедиться, что такое творится со всем городом, что вся столица скрылась во мраке. Лишь это спасло мою жизнь от того, чтобы быть раздавленной под обломками дома. Увидеть было нельзя решительно ничего, и только Темза мерцала темным зеркалом, мерцала отсветами страшной бури. Лондон словно накрыл черный бархатный плащ, сплошь инкрустированный какими-то странными блестками - их заметили далеко не сразу.

То были глаза, их глаза. А потом, раньше, чем хоть кто-то из нас, столпившихся тогда посреди улицы, успел закричать, уже захлопали крылья.