И на Солнце бывает Весна

Помню, раздались аплодисменты, и я заметил, что не аплодировал и ухмылялся лишь один человек - Василий Беглых, он же Кощей. И тогда я понял, что никакие достижения в технике и лекарства не помогут исправить души тех, кто прогнил насквозь и болел нравственно, выбрав для себя путь хозяина и мучителя.

Кстати, Кощей не раз издевался надо мной, направляя на какие-то унизительные работы. Мог заставить почистить мешок картошки, или принести сто ведер воды, подчеркивая, что это - особая форма трудотерапии. Конечно, на это обращал внимание Лосев, но не все было в его силах. Я повторю, Мишенька, что вообще плохо понимал тогда, и уж тем более не вспомню сейчас, кто из них занимал какую должность в больничной иерархии. Ведь я едва мог разобраться в своем внутреннем мире, который больше всего напоминал старый дом с обвалившейся крышей.

Впрочем, Миша, я опять отвлекся и ушел в сторону. Нас тогда старались не тревожить и ни во что не посвящать, но правду не удавалось скрыть даже в стенах колонии - немцы шли по стране напролом, приближаясь к нам. Правду уже было не скрыть, но нам говорили, что советские бойцы стоят насмерть, и фашист не пройдет, скоро будет остановлен и отброшен, а затем и вовсе разбит и задушен у себя в логове. Я не особенно верил. Помню, как полоумная Зоя, та, что все время материала Лосева, кричала:

– Вот ждите, скоро придут и порвут всех к чертям, мать моя русская! Никто не спасется!

От ее слов даже те, кто был недвижим, приходили в неистовство и кричали. Всех утешал старец Афанасий. Помню, как встретил его в столовой, где он хлебал свой "суп" с капустным листом, и, глядя на висящий на шее будильник, спросил:

– Что ждать? Враги победят? И что тогда?

– Какие враги?
– удивился он.
– Да они у нас в гостях, как придут, так и уйдут себе.

И другим, отвечая на подобные вопросы, он обычно говорил:

– Сапоги уйдут, лапти придут.

И это все, что мы могли тогда знать о войне. Лето сорок первого года запомнилось теплыми вечерами, когда приходил учитель музыки Мешковский, и они вместе с Афанасием давали концерты, старец играл на скрипке, а сельский педагог - на баяне. Однажды я не выдержал, и попросил у Мешковского инструмент. Не сразу, но руки вспомнили, и я стал наяривать "Красных кавалеристов". Может быть, часто попадал мимо нот, во всяком случае, учитель отчего-то морщился, а потом быстро попросил отдать ему инструмент.

Кощею тогда не удалось запретить эти концерты, потому что опеку над ними взял Лосев, заявив о развитии нового направления - музыкальной терапии. Он даже плакат красный подготовил с какой-то цитатой Ленина насчет силы искусства, и растянул между деревьями, под которыми играли два музыканта.

Я не столько слушал музыку, сколько смотрел на старца, привычно прижавшись спиной к шершавому стволу липы. Он плавно водил смычком, и я улетал куда-то, становясь легким, прозрачным, свободным от всего на свете. Именно эти два человека - врач Лосев и блаженный Афанасий, помогли мне преодолеть внутреннюю боль и вновь стать собой.

Впрочем, не только они. Была еще и медсестра, Елизавета Львовна. Она была совсем юной девушкой, самым милым созданием в нашей угрюмой и глухой клинике. Милая сестричка Лиза с ребенком на руках...

7

Я вздохнул, отвлекшись от тетради. Лодка с опущенными, а точнее попросту брошенными веслами, без груза отнесла меня далеко, я даже не узнавал мест. Было в этом что-то новое, необычное. Я был совершенно один среди легких ветров и свежего дыхания воды. Никаких удочек, никаких целей - только я и огромное пространство воды.

Волны плавно набегали и разбивались о борта. Я замер, слушая их ровные, будто шепчущие о чем-то удары, смотрел на светло-зеленую пену и водоросли, что набились на весла. Вода окружила меня со всех сторон и просто молчала, показывая тем самым, что готова побыть со мной, узнать о том, что наболело, и тихо помочь. Воды были со мной, молчали и грустили, дышали вместе...

Решил лечь на дно лодки, сложив руки за головой, и просто смотрел на небо. Мне нравилось, что плыву без цели и ориентиров. Я понимал, что теперь мне не нужно никуда спешить. Смотрел и смотрел в синеву, слушал удары волн, меня качало тихо и хорошо, словно я укрылся в колыбели.

Я закрыл глаза, и перед взором невольно пронеслась недавняя поездка, разговоры с Таней. Надо будет ей позвонить к вечеру, предложить встретиться. Я будто опять увидел ее белые волосы, тонкие плечи, колени, и жмурился, улыбаясь. Вдруг в этой тишине меня кто-то окликнул, голос показался надрывным и далеким, щемящим.

Я поднялся и увидел, что Витя Малуха идет ко мне по воде. Тихо перешагивая по волнам, он прикладывал руку к глазам, пытаясь среди влажных брызг и стона воды различить, где же затерялась моя лодка. Я застыл, глядя на него и надеясь, что он пройдет мимо. Он звал меня. Начинался сильный дождь, и под его шум Малуха сумел найти путь и пошел точно на меня. Я поджал ноги, когда он переступил борт и сел у кормы. Грустно смотрел, скрестив руки на груди.

– Витя, прости меня за все, ведь я же ничего не знал, не думал, что так может все обернуться.

Он ничего не ответил, а пересел ближе, взялся за весла. Я смотрел, как красиво играют мышцы его рук. Мы набирали скорость так стремительно, что казалось, лодка вот-вот поднимется и, сделав в небе несколько кругов над дождливым Воронежем, унесется далеко к звездам.

– Прости, - снова сказал я.

– Да брось ты, - ответил он.
– Я звонил тогда, потому что в запой ушел, выпить нужно было на что-то. И правильно ты сделал, что ничего мне не дал. Забудь. Знаешь, как сильно меня к стакану тянуло. А теперь вот совсем нет. Я свободен, совсем свободен, - он тянул эту фразу, которая потом перешла в известную песню группы "Ария"

Он поднял руки, которые опять стали блестящими звездами крыльями. Они были красивы, но так огромны, то я невольно сжался и задрожал. Не знаю почему, но сказал:

– Витя, а я вот плыл без всякой цели и думал до того, как ты пришел, что и я тоже свободен.

Он засмеялся, подставил ладони под дождь. Вода быстро набиралась, и он пил ее с рук. Потом отдышался, вздохнул и сказал:

– Сережа, так храни всегда в сердце это внутреннее ощущение свободы. И не убивайся так ни по поводу моей смерти, ни вообще. Вот видишь, как мне хорошо теперь стало. Но пойми правильно - за эту черту, которую я перешел, ты не спеши, не все так просто. Мне за прыжок предстоит заплатить по полной, и недолго мне дали, чтобы побродить еще здесь, повидаться с людьми. Сейчас я свободен, по-настоящему, как никогда, но скоро я отправлюсь в темные дали, где долго буду одинок. А виной тому мой поступок. Так что ты не спеши. Если бы я не спешил, как дурак, то был бы свободен вечно. Разве что... спеши любить.

Он молчал, любуясь своими крыльями.

– Конечно, жизнь - это постоянная неудача, проигрыш, потеря. Я это понял, но сделал неправильный выбор. А ты пойми и поступи по-другому. В мире живых все обратимо и все исправимо, это главное. Знаешь, как я вчера вечером после падения, видя себя со стороны на асфальте, обратно просился? А все, дело сделано, ничего не изменишь. На меня только строго смотрели все, и молчали. Потом вот гулять отпустили, объяснив, что будет дальше. Ты живи, братец, живи себе, и ни о чем не печалься понапрасну. Видимся мы с тобой в последний раз, старичок. Даже после того, как ты завершишь свой путь здесь, мы вряд ли снова сможем говорить. Цени жизнь, цени тех, кто рядом. И главное скажу еще раз - спеши любить. Мне пора. Прощай, Сережа!

Он взлетел в небо, расправив крылья.

Я открыл глаза - дождь равномерно бил мне по лицу, словно постукивал пальцами. Раздался сильный гудок. Я резко поднялся, схватившись за весла. Неведомая сила вовремя вывела меня из сна - рядом проплывал огромный катер, и, если бы я не проснулся, мы бы столкнулись, что стало бы для меня почти равносильным тяжелой аварии на дороге. По крайней мере, я бы точно не выжил, и улетел бы следом за Малухой, если бы в том мире мне это позволили.

Я отдышался и проводил глазами катер, на котором люди показывали мне какие-то обидные знаки и что-то кричали. На дне лодки лежала распухшая тетрадь, я поднял ее, зачем-то раскрыл на какой-то случайной странице, будто хотел вспомнить прочитанное, и убрал за пазуху, надеясь, что она высохнет и каракули, оставленные много лет назад шариковой ручкой, не расплывутся окончательно.