И нет конца паломничеству

И тут внезапно Риз забыл и о духоте, и о графах с королями, и даже о Граче. Потому что раздалась музыка.

Он и раньше слышал орган — в паре Лондонских соборов имелась эта жутковатая машина. Но здешний, марциальский органист владел им не в пример искуснее: из огромных труб, укрепленных на стене, вылетали низкие, сладкие и устрашающие звуки. Против воли Риз почувствовал дрожь, как перед боем. И еще словно бы даже сделалось прохладнее.

— Это аббатство — всеевропейский центр церковной музыки, — проговорил Грач, когда звуки на миг стихли. Он оживился, у него даже глаза заблестели. — Я не простил бы себе, если бы уехал отсюда, не послушав…

«А нельзя было сказать?» — почти спросил Риз, но забыл, потому что орган затрубил вновь, и это было лучше охотничьего рога рано поутру, лучше призыва на битву, лучше всего. Может быть, так Господь будет собирать свои войска перед Страшным судом…

Против воли Риз потянулся к мечу, подобрался, и Грачу даже пришлось невесомо коснуться его руки, чтобы Риз не вытащил оружие.

Когда органная композиция закончилась, Риз чувствовал себя так, словно его выбросило на берег, помотав по океану; или, может, как будто он пережил только что схватку с самим королем Артуром. Он промок до нитки, но это не имело никакого значения. Риз не чувствовал ни жары, ни удушья, он чувствовал только странное оживление, благодарность Грачу, что тот привел его сюда, и готовность иди дальше — куда угодно, спасать — кого угодно, хоть свечников, хоть скотников, хоть беременных крестьянок, ибо так повелел ему божий глас…

А потом он услышал глас человеческий — и пропал окончательно.

Голос певца, нежный и сильный, отражался от низких каменных стен, пробирал до дрожи. Он пел на простенькой латыни в смеси с окситанским наречием, но Риз понимал достаточно: то была история лебеди, застигнутой в море штормом, вдали от родных берегов. Птица молила Господа о том, чтобы он показал ей дорогу. Голос певца дрожал, вздымался к самому потолку, опускался вниз, словно в разрыв между волн. Голос трепетал, молил, отчаивался — пока Господь не показал ему луч света.

Тогда лебедь и прочие птицы начали славить Его в песне. [52]

Риз бывал в штормящем море. Он знал, что на деле никакой Бог не услышит за шумом волн и воды, что там вопят. Но все-таки от щемящей, тоскующей мольбы певца замирало сердце. Голос, чистый и прекрасный, не принадлежал этому свету; если кто и мог докричаться до Бога, то именно он.

И вот, пока взмывал, плыл, отчаивался и надеялся этот чарующий плач, Ризу вдруг показалось, что он готов понять — вот-вот поймет — что-то необыкновенно важное, что-то несомненное: и про себя, и про Грача, и про все лоскутное королевство Плантагенетов, а может быть, и про всех людей на грешной земле.

52

В соборе исполняют реальное музыкальное произведение, дошедшее до нас с XI века: «Лебединый плач» (Clangam filii, Planctus cygni, Swan sequence). Есть, например, на yandex.music.

Он почувствовал мертвую, почти болезненную хватку на своем запястье, и это было правильно, это было хорошо — Грач напоминал ему, что он здесь, что он удержал его на краю падения в бездну и будет держать, наверное, до тех пор, пока Джон жив…

Пальцы разжались, а Грач тяжело обмяк, навалился на Риза и начал медленно оседать на пол. Глаза у него были закрыты.

— Милорд! — Риз еле сообразил говорить шепотом. — Грач! Гарольд!

На них оборачивались.

— Ничего не кончено, — внятно проговорил Грач, не открывая глаз. — Все в крови.

И потерял сознание окончательно.

Глава 16. Замок Шинон

Свободных мест в сколько-нибудь приличных постоялых дворах в Лиможе, разумеется, не было, но ни Риза, ни Фаско это не остановило. Позвенев в равной степени кошельком и мечами, им удалось раздобыть не одну, не две, а даже три свободные комнаты в некоем сомнительном заведении — борделе, который занимался заодно и скупкой краденого.

Это пришлось очень кстати, потому что в одной комнате разместили Грача: тот даже с мокрой тряпкой на лбу морщился, стонал и требовал, чтобы его оставили одного. В другой комнате устроили нанятую служанку, которой велено было бежать к Грачу, если он хоть что-нибудь потребует. В третьей расположились сами — Риз, Фаско и обе сестры-госпитальера. (Шоу послала за Картер, как только увидела, что Риз с бледным Грачом, повисшим у него на плече, выбирается из церкви.)

— Еще раз повтори, что он говорил, — настаивала Картер.

И Риз послушно повторял, слово за словом, как запомнил:

— Твердил о ста годах беды… о разоренных виноградниках, о сожженной земле… о тучных пастбищах, превращенных в пустыню. О посевах, где зерно гниет в земле. О том, как матери едят своих детей, о ересях… о целых походах еретиков, как крестовые походы, и каждый из них — святотатство… О тысячах, сожженных на кострах, о лихорадке Европы…

— Ты веришь в его видения? — спросила Картер, глядя Ризу в глаза.

— Мы с ним познакомились прошлой весной. С тех пор его видения оправдывались не раз и не два, а несколько десятков раз. Да, я ему верю.

Картер выругалась.

— Ну, так-то в этом нет ничего особенного, — трезво заметила Шоу. — Приди к любой паперти, там тебе нищие еще и не того наговорят. Все ждут конца света, то после покоса, то перед севом.

— Ну уж, благородная сестра! — возмутился Фаско. — Не сравнивайте милорда с какими-то там сумасшедшими нищими!

Риз жестом прервал его словесную защиту.

— Неважно, чего ждут на паперти, — сказал он. — Мы в другом положении. История, в которой мы запутаны, может иметь большие последствия для всей Европы…

— Может-то может, — проговорила Картер, — да что-то я не вижу, каким же образом. Генриха мы предупредили? Предупредили. Он понимает в заговорах побольше нас. Уж как-нибудь сумеет обезопасить себя от супруги с детками.

— А может быть, не в этом дело? — высказал Риз давний свой страх. — Может быть, беда в том, что кто-то прознал о видениях Грача и теперь постарается поставить их себе на службу?

— С чего ты взял? — спросила Картер.

— С того, — прорычал Риз. — Какой-нибудь орден может иметь на Грача далеко идущие планы. Или церковь. Он вроде был знаком с Алиенорой. Что если кто-то из ее окружения его заметил?

— Это какой такой орден? — Картер говорила с ощутимым ледком, ни следа той симпатии, которую она обычно выражала к Джону. — Не наш ли, часом?

Риз чуть было не ответил «А хотя бы и ваш!» — но, к счастью, его прервал стук в дверь. У всех четверых автоматически дернулись руки к мечам. Фаско, ближайший ко входу, крикнул:

— Эй, кто там?

— Это всего лишь я, о наследник Рима, — раздался насмешливый голос Юдифи. — И у меня плохие новости.

Юдифь впустили. Уже наступил вечер, но с нее ручьями тек пот, одежда (а Юдифь вновь была обряжена по-мужски) прилипла к телу. Похоже было на то, что она много суетилась, а может быть, даже убегала от кого-то.

— Генрих с семьей сорвались куда-то сразу же после службы, уехали, — сказала Юдифь. — Куда — неясно, известно только, что на полночь. Все верхами, повозок не взяли.