И отрет Бог всякую слезу

— Под Столбцами с остатками батальона зашли в одну деревню…. — раздался из угла хрипловатый голос политрука. — Немцы там раньше нас побывали. За деревней, на околице, колхозный амбар. Человек тридцать наших там нашли. Лежат друг на друге из автоматов посеченные, мухи по лицам ползают. Видно какая-то часть по этим местам отступала, ну, бойцы по хатам и попрятались. Немцы их нашли, и в амбар…. Так вот. Рядом с амбаром кусты. А в кустах, девчонка лежит голая. Мертвая. Одежда по ветвям развешена….. Долго, видно, ее насиловали, на земле полно окурков от немецких сигарет. В рот, до самой гортани трава набита. Сзади все в крови. Не хочется даже рассказывать, что они с ней делали. Лютую, страшную смерть она приняла. Ей лет четырнадцать всего было. Те бойцы в амбаре, ладно…, они солдаты. Но эта девчонка….. Ты мне вот что скажи…. — политрук, не мигая, в упор смотрел на мужчину, словно он нес личную ответственность за ту голую мертвую девочку в кустах, — Ты мне скажи, где был твой Бог, когда они над ней издевались? Думаешь, она не кричала, не звала Его?

— Есть венцы святости. А есть венцы мученичества. Терновые. А кому и почему Господь их дает, нам знать не дано, — после долгой паузы спокойно ответил мужчина.

Политрук только рукой махнул, — что с ним разговаривать, раз он такой темный.

— В лесу под Молодечно хутор горел, — неожиданно откликнулся молчащий до этого младший лейтенант. — А рядом бабка с иконой в руках. Только икону спасла. Смотрит на пламя и охает, — это мне за мои грехи…. Смешные эти верующие. Во всем происходящем причину в себе ищут. Как будто именно из-за этой бабки немец на нас попер.

После его слов в сарае наступила тишина. Разговаривать не хотелось. Каждый остался наедине со своими невеселыми мыслями. Лейтенант Андрей Звягинцев прилег лицом к стене, по-детски поджав под себя колени. Политрук тихо стонал. Под его правым плечом огнем горела рана. Пуля прошла по мягким тканям, не задев кость, но в рану попали клочки ткани от гимнастерки. Началось воспаление. Жар и боль волнами расходились по всему телу. На лбу политрука выступили мелкие капельки пота, глаза сделались блестящими, он непрерывно облизывал языком сухие жаркие губы.

В этот день немцы в сарай не заходили. Даже воды не принесли. Десантную часть, охраняющую шоссе, по которому беспрерывно шла на восток тяжелая техника, к вечеру сменили регулярные войска. Пока шло расквартирование, им было не до пленных, запертых в сарае. Но пленные об этом не знали, — ждали, стараясь не подавать друг другу вида, когда загремит амбарный замок, низенькая дверь отворится, и в помещение войдут те, от кого теперь зависит их жизнь и смерть. Саша всю ночь проворочался с боку на бок на прелой соломе, думая о том, как нелепо и страшно началась для него война.

Он заснул лишь на рассвете, когда в щелях проступил слабенький свет. А как заснул, сразу стал видеть дом на Сторожовке, их комнаты, маму с сестренкой, отца, и еще почему-то Аллу.

И там, внутри сна, ему казалось, что он видел какой-то смутный страшный сон, о том, что была война, и что их семьи больше нет, и он плакал от счастья в своем двойном сне, что это ему всего лишь приснилось.

Тем страшнее для него было пробуждение.

XI

Немцы вспомнили о пленных только на следующий день. За стеной послышались голоса, амбарный замок загремел, скособоченная дверь со скрипом открылась, и чей-то голос произнес на чистейшем русском языке:

— Выходите, товарищи…

В нескольких метрах от сарая стоял улыбающийся немецкий офицер. Он был каким-то солнечным, радостным, глядя на него, сразу хотелось заразиться его хорошим настроением. Веселый офицер. Погоны с серебряной нитью. Зубы белые, не прокуренные. Полевая форма с иголочки. Рядом с ним находилось несколько таких же улыбающихся солдат с автоматами, с закатанными рукавами. А чуть в стороне стоял мужчина в мятом пиджаке и застегнутой на все пуговицы сорочке. Как потом выяснилось, это был местный школьный учитель немецкого языка. Он еще не привык к своей роли пособника, переминался, вытирая платком вспотевшее лицо. В глазах учителя прыгал страх.

— Приказано построится возле сарая, — сказал он, старательно пряча взгляд.

— Слышь ты, шнырь…. Скажи своим, чтоб хоть воды нам принесли, — вполголоса сказал ему парень в наколках, но переводчик сделал вид, что не услышал.

Наступила томительная пауза. Немецкий офицер, явно наслаждаясь осознанием своей власти, не спеша, с улыбкой, рассматривал выстроившихся у стены грязных, заросших щетиной красноармейцев.

Солнце с непривычки слепило глаза. Кое-кто прикрывал лицо рукой. Было по-деревенски тихо. Где-то на улице, тарахтя, проехала мотоциклетка. Жужжали мухи.

Саша стоял третьим по счету, рядом с ним двое бойцов поддерживали под руки раненого политрука. Вышагивающий вдоль шеренги офицер остановился возле него. Посмотрел на петлицы, на нарукавные нашивки на гимнастерке. Никакого переводчика здесь не требовалось, немецких офицеров учили отличать форму советских политработников. Один из солдат сделал шаг вперед, но офицер, все также улыбаясь, что-то ему негромко сказал, и солдат остался стоять на месте.

Политруку еще предстояло немного пожить на этом свете.

— Вэр ист Юден? — спустя бесконечный промежуток времени, мягко спросил немец, подчеркнуто обращаясь к учителю.

— Евреи среди вас есть? — быстро перевел тот.

Все молчали.

— Коммунистэн?

Снова тишина. Даже политрук ничего не сказал. Но на этот раз молчание длилось недолго.

— Ну, я коммунист, — осевшим голосом произнес танкист и шагнул вперед. — Что смотришь, прихвостень? Давай, переводи.

Переводить тут было нечего. Немецкий офицер повернулся и с веселым любопытством посмотрел на вышедшего из строя капитана в прожженном комбинезоне. Лицо танкиста было бледным, глаза сужены.

— Думаешь, отрекусь…? — капитан старался говорить спокойно, почему-то смотря именно на переводчика. — Думаешь, все, нет среди нас людей!? Ошибаешься, мышь…

Немец демонстративно и медленно расстегивал кобуру.

— Там вчера, на Раковском шоссе, все три моих танка за пять минут сгорели… Я своих ребят на целые сутки пережил, понимаешь…. — хрипло, медленно, словно сдерживая рвущиеся наружу слова, говорил капитан. — Думаете, еще раз от них отрекусь? Механику передние зубы выбил за трусость…. Теперь он мертвый, а я руки поднял. Думаете, до конца жизни их так держать буду? Не дождетесь, суки….

Немецкий офицер оттянул затвор. Очень медленно, словно желая как можно дольше растянуть момент осознания абсолютной власти над чужой жизнью, он поднес пистолет прямо к лицу капитана. Но капитана это не остановило. Он продолжал что-то несвязанно выкрикивать про убитых товарищей, и про себя, тряпку, не сумевшего с первого раза умереть достойно. В следующий момент немец нажал на курок. На скуле под левым глазом танкиста появилась маленькая красная дырка, одновременно ударил выстрел, отлетела в сторону стреляная гильза, сзади головы брызнуло красным, и капитан, как куль, вполоборота повалился на вытоптанную траву.