И отрет Бог всякую слезу

Ждали нового дня только из-за этого куска. Ради пайки хлеба могли предать, могли убить.

От голода пухли ноги, лицо, все тело становилось одутловатым. При нажатии пальцем на коже надолго оставалось белое пятно. Ситуация осложнялась тем, что многие пленные попадали в лагерь уже истощенными, ранеными, потерявшими много крови. Они уже не могли восстановиться.

Горячая баланда не насыщала ни тело, ни глаза. После выдачи люди часами сидели на земле, и продолжали скрести ложками по пустым котелкам и консервным банкам. Голод отнимал последние силы, отнимал сознание, можно было целый день пролежать в бараке, неподвижно глядя в какую-то точку, не имея ни одной мысли в голове. Жевали все: землю, кусочки кожи, резину, траву. По ночам видели яркие, ярче, чем реальность, сны, где непременно присутствовала еда, целые столы еды, — торопясь ели ее, но она не насыщала даже во сне. Некоторые так и оставались внутри этих снов, — утром их находили с остекленевшими открытыми глазами, уже не реагирующими на свет. Старосты бараков старались как можно дольше не докладывать администрации об умерших, оставляя их лежать на нарах вместе с живыми, чтобы получать на них хлеб. То же самое делали и санитары в лагерном лазарете.

Теперь каждый из обитателей лагеря знал, что несет с собой отказ Сталина подписать договор Женевской конвенции о гуманном отношении к военнопленным.

От голода и тоски плена хотелось выть. От мыслей, что твоя семья из-за тебя не получает продовольственных карточек, а детей заставляют отрекаться от отца-труса, тоже хотелось выть. Завыть волком в небо, чтобы вой поднялся к самим звездам, которым нет никакого дела до страданий людей на земле. Было бы легче, если бы немцы вообще не давали никакой пищи, после пяти суток резей в животе чувство голода бы притупилось, затем и вообще исчезло, пришла слабость, а мысли бы стали чистыми и ясными, неподвластными земному притяжению. Лагерная пайка не давала жить, но и быстро умереть она тоже не давала.

Приблатненный парень с наколками украл у своего старосты все накопленные запасы лишнего хлеба, двадцать с лишним кусков. Торопливо глотая, съел их в один присест за бараком. А когда его били, смеялся оскаленным, окровавленным ртом прямо в лицо старосте, потому что ему было плевать, что с ним сделают, — с сытым.

Странно была все-таки устроена его совесть. Он мог украсть, мог обмануть, мог отнять похлебку даже у умирающего, но не переходил на сторону немцев, хотя ему предлагали. Свой отказ он не мог даже сформулировать словами, говорил только, — «родился бы немцем, был бы немец, а так, как я, против своих…?», — оставаясь верен какой-то своей, внутренней правде.

Хотя перейти на службу вермахту казалось единственным разумным путем. Судьба словно подталкивала людей к этому, плотно закрывая все остальные выходы. Достаточно было лишь попросить разрешения поговорить с офицером отдела «Абвер» и все сразу менялось, — человеку переставали сниться сны с призрачной едой, еда была настоящей, и сколько хочешь, а завшивленную грязную гимнастерку сменял новенький полицейский китель или форма частей РОА, или красноармейское обмундирование курсанта разведшколы.

Тем более, что все находящиеся в лагере и так считались изменниками Родины.

Немецкое командование умело использовало приказ № 270 в своих целях, его зачитывали на построениях каждое утро, постоянно твердили, — «ваша страна от вас отказалась, вы для нее предатели, мы знаем, что половина из вас уничтожила свои документы, назвавшись чужими именами, вы теперь никто, вас уже нет, вы навечно останетесь в списках пропавших без вести, похороненные в общей яме. У вас есть только две возможности, — или сдохнуть здесь в полной безызвестности, или выбрать путь сотрудничества с доблестной германской армией. Красная армия разбита, ваше правительство бежало из Москвы, через месяц-другой война закончится, и вы сможете вернуться к своим семьям живыми».

И многие пленные в бараках думали так же. «Кожу за кожу, а за жизнь свою человек отдаст все, что есть у него….». Искушение пойти путем наименьшего сопротивления легко находило нужные слова для каждого. Кто-то переходил к немцам из-за идейных соображений, хотя большинство таких отсеялись еще на сборных пунктах; кто-то искусственно находил в себе какие-то старые обиды на советскую власть и неосознанно культивировал их, пока они не достигали нужного размера. Кто-то просто хотел жить, в любом качестве, лишь бы жить, а кто-то убеждал себя, что немцев можно перехитрить, что его смерть здесь бессмысленна, а жизнь еще может принести кому-то пользу.

Как, например, младший лейтенант и оба его бойца из Сашиного барака.

— Война идет, а мы в стороне, — тихо сказал он как-то вечером на нарах Саше и Андрею Звягинцеву. — Сидим здесь, как мыши под веником, ждем, когда подохнем. Посмотрите, на кого все похожи…. Тени, а не люди, все мысли только о жратве, о завтрашней пайке хлеба. Скоро все в животных превратимся. А наши под Ельней насмерть стоят….

— Что ты предлагаешь? — также тихо спросил его Андрей.

— Записаться в полицию. Военная хитрость…. Пусть все думают, что хотят, нам бы только оружие в руки взять. И при первой возможности — в лес. Если наших там не найдем, создадим свой отряд. Погибать — так в бою. Хоть сколько-нибудь немцев с собой прихватить, хоть сколько-нибудь…. Не зря жизнь прожить, понимаешь?

Оба его бойца полностью разделяли мнение своего бывшего командира. Они втроем по-прежнему составляли одно целое, шепчась о чем-то в бараке по ночам. Но Саша и Звягинцев уже давно знали, что настоящим лидером в их тройке является вовсе не лейтенант, а один из его бойцов, крепкий, молчаливый, заточенный на действие крестьянский парень откуда-то из-под Тамбова. И девятнадцатилетний командир, и второй солдат жили мыслями этого парня, незаметно для себя делая их своими.

— Давай с нами, — шептал младший лейтенант. Он говорил и с Андреем и с Сашей, но обращался все-таки только к Звягинцеву. Сашу все считали мальчишкой, случайно попавшим в водоворот войны. В любых серьезных разговорах ему доводилось только роль слушателя.

— Повоюем, говоришь? — усмехнувшись, спустя долгую паузу произнес Андрей. — Думаешь, — вот так, просто? Промаршируете недельку на плацу в белых повязках, затем дадут в руки винтовки, повязки на землю, и в лес, к своим? Не обманывайся, лейтенант…. Не немцев ты обманешь, а себя. Знаешь, есть одна минута в моей жизни, которую я себе никогда не прощу. Всего одна минута…. Когда руки вверх поднял. И чтобы я потом не делал, мне ее уже не вернуть. А ты предлагаешь мне пройти дальше…. Нет, лейтенант. Себя можно обмануть только на время…. Твой путь в никуда. Не уйдете вы в лес. Это точка невозврата уже для самого себя….

Саша никогда не разговаривал с Андреем о моменте сдачи в плен. По молчаливому обоюдному согласию они обходили эту тему стороной, чтобы попытаться заново научиться уважать себя и друг друга. Сейчас Андрей затронул ее, и Саша был благодарен ему за это. Они струсили, растерялись, но они не предатели. Слова Звягинцева — сбивчивые, жесткие, выражали мнение многих людей, которым сейчас приходилось делать свой главный в жизни выбор. Этот выбор почти не озвучивали, он проходил в сердце, в тайне, наедине со своей совестью, и никто не знал, как мучительно человек принимал для себя свое решение.

Он просто выходил на утреннем разводе из строя, прося разрешения поговорить с администрацией, или продолжал оставаться в строю.

Прав, ох, как прав был Петр Михайлович, говоря о соблазне скинуть терновый венец. Во время войны всегда есть место подвигу. Есть подвиги яркие, заметные, совершенные на глазах своих товарищей в момент высшего душевного подъема. А есть подвиги, совершенные только перед самим собой. И этот подвиг был не разовым, его надо было повторять каждый день, потому что выбор продолжал оставаться, пока человека не отвозили в телеге по улице Новый Путь. Петр Михайлович говорил, что такой подвиг сродни христианскому, потому что борьба с искушением с момента принятия решения никуда не уходит, она продолжается снова и снова до самой смерти. Отверженные, безымянные, забытые, люди совершали в плену свой мученический подвиг каждый прожитый день, оставаясь чисты перед своей совестью, и перед своей Родиной, которая от них отреклась.