И отрет Бог всякую слезу

— Найн, Йохан, найн, — весело закричал Гольтцу офицер из комендантского патруля. Он что-то сказал одному из своих солдат, тот быстро побежал в здание с плакатом и спустя минуту вернулся, держа в руках фотопират. Следующие десять минут немцы по очереди фотографировались с Сашей, одной рукой прижимая его за шею к себе, другой приставляя к голове пистолет.

Снимки должны были получиться отличными, слишком уж выразительным было искаженное лицо этого молоденького солдата с кричащими глазами.

Он не видел, как Алла отвернулась и пошла с майором в здание. Потом немцы фотографировали остальных работающих красноармейцев, а ему разрешили сесть на землю. Кто-то из немецких солдат протянул ему зажженную сигарету. И не было ничего для Саши важнее этой сигареты, не было у него в ту минуту ни мамы, ни сестры, ни отца, ни прошлого, ни будущего, вообще ничего не было, важность имел лишь этот обжигающий пальцы окурок.

Возвращаться в мир не хотелось.

По дороге обратно в лагерь лейтенант Гольтц думал о том, что хорошо бы сегодняшние снимки сразу после проявления выслать своим родителям. Саша ни о чем не думал. Осознание того, что сегодня все могло закончиться, но не закончилось, и завтра он снова проснется в переполненном гудящем бараке, с одними мыслями о еде, наполняла сердце беспросветной тоской. А когда колонна вернулась за лагерные ворота и пленных распустили по баракам, он подошел к Андрею Звягинцеву и твердо сказал, почти не заботясь, что его услышит кто-нибудь из посторонних:

— Я буду пытаться бежать. Если еще раз запишут в выводную команду, рвану за оцепление. Пристрелят, — значит пристрелят. Плевать. А если оставят в лагере, сбегу отсюда. Еще не знаю как, — но сбегу. Ты со мной?

— Поймают, — мучить будут, — с каким-то странным выражением произнес Андрей Звягинцев, разглядывая Сашу, словно увидел его впервые.

— Пусть мучают. Зато все кончится. Ты со мной? — упрямо повторил Саша, смотря другу прямо в глаза.

— Спрашиваешь…. Конечно, — ответил лейтенант. — Сам хотел предложить. А вышло, что ты первый….

XVII

Выжить в лагере в Масюковщине, как впрочем, и во всех лагерях можно было только в одном случае. По примеру древнего китайского императора сжечь за собой все мосты. Сжечь все надежды на помощь со стороны. Надо было окинуть взглядом кусочек неба над плацем, комендатуру, вышки, серых бесцветных людей возле бараков, и сказать себе, — «отныне это мой мир. И он не измениться, пока я сам не начну его менять».

Если бесконечно сожалеть о случившемся, с тоской перебирая в памяти образы навсегда потерянных дорогих сердцу людей, то можно через месяц броситься на ограждение, под прицельный выстрел часового с вышки. Некоторые так и поступали, повисая на проволоке. И потом еще долго висели, собирая над запреткой воронье. Или в отчаянном порыве выйти из строя, и пойти на господина коменданта с заточенной оловянной ложкой в руке, как это сделал оглохший от контузии майор Гурин из разгромленной 100-й стрелковой дивизии.

Пропасть отчаяния — самая глубокая из всех пропастей. Потому что человек может унести с собой в вечность то состояние, в котором его призвал Господь. Чтобы победить отчаяние, надо было перестать цепляться за прошлое, и не ждать никакого чуда в будущем. Пустые мечты лишь расслабляют волю. Надо было перестать надеяться, что тебя кто-то накормит, пожалеет, спасет. Надо было заново наполнить свою жизнь смыслом, — большим, чем просто пассивное «выжить». Люди без цели, как корабли без курса, им не достичь никакой земли, кроме дна.

У Саши и Андрея Звягинцева смысл появилась в момент решения о побеге. Им снова захотелось жить. Они даже просыпаться стали с приподнятым настроением.

Мир вокруг изменился; все стало другим, все наполнилось важным, тайным смыслом. Каждая мелочь теперь имела значение. Они изучали порядок смены постов, изучали характеры охраняющих периметр полицейских, их привычки, их взаимоотношения между собой и с немцами на вышках. Бабье лето заканчивалось, дни становились короче, и они старались максимально дольше задержаться в темноте возле барака, изучая тени от света электрических лампочек возле комендатуры, периодичность лучей прожекторов, и в какие места гуще ползет осенний туман с реки. Теперь все стало важным.

Побеги или попытки побегов в лагере случались часто, но все они происходили за забором. Пленные бежали с выводных работ. А Сашу в выводную команду больше не записывали. До весны сорок второго года немцы вообще мало рассматривали военнопленных как рабочую силу.

А с жилого сектора удачных побегов еще не случалось.

Как то ночью Саша проснулся от протяжного воя сирены. Тут же с ближайшей вышки ударил крупнокалиберный пулемет. В прорехах крыши саму вышку видно не было, но был виден кусочек ночного неба перед ней; он вдруг осветился красными отсветами. Страшно и громко били в темноту пулеметные очереди.

Звук очередей раскатами расходился в ночной тишине по всей округе.

— Может, какой-нибудь барак поднялся? И на запретку попер? А может, бунт начался? — испуганно спросил у Саши сосед справа.

Но оказалось, все дело в одном единственном неудавшемся беглеце, парнишке восемнадцати лет из соседнего барака. Сразу после проверки он спрятался где-то в темноте, и когда лагерь заснул, пополз под рядами ограждения, набрасывая ватник на проволоку. На втором ряду его заметили. Сейчас он неподвижно лежал в пятне света перекрещивающихся лучей прожекторов. А немец у пулемета просто развлекался, он не давал парнишке отползти ни назад, ни вперед, заставляя его не шевелиться и закрывать руками голову. Близкие попадания пуль забрасывали его фонтанчиками земли. Вскоре к нему прибежали поднятые по тревоге злые, запыхавшиеся полицаи из караула.

Беглецу в эту ночь не повезло дважды. Его могли пристрелить сразу, как только заметили, а могли вызвать караул и дать испить чашу до дна. На утреннем построении весь лагерь увидел его на виселице, подвешенным за подбородок на крюк. Перед тем как повесить, парня били смертным боем, караул вымещал на нем злобу за прерванный сон. Лицо парнишки было изуродовано, руки связаны за спиной. Он кричал, вернее, мычал в крик несколько часов подряд, текущая в горло кровь не давала ему дышать, он кашлял, дергался, снова мычал и раскачивался на веревке. Смотреть на него было невыносимо.

— С нами этого не произойдет. Во всяком случае, живыми они нас не возьмут, — сказал Андрей Звягинцев, когда они возвращались с построения обратно в барак. Саша согласно кивнул головой. Как бы человека ни била жизнь, ему все равно кажется, что самого плохого с ним все-таки не случится. Что-то знает наша душа, или она обманывает нас, заставляя пройти по судьбе весь путь до конца, заманивая надеждой на обязательное чудо.

Тот паренек полез не подготовлено, на «ура». Андрей и Саша считали, что готовятся. Они впитывали все крупицы информации; все слухи, случайные разговоры полицаев, случайные слова охранников, выносящих из немецкой столовой корм для собак. Взгляд обоих стал цепким, внимательным. Они бесконечно спорили, постепенно создавая и оттачивая свой план.

Прежде всего, нужно было ночью выбраться из барака. Здесь они проблем не видели. Их барак являлся всего лишь старой, наполовину сгнившей деревянной конюшней. Если подлезть под нары, то можно было незаметно оторвать пару трухлявых, источенных муравьями досок без особого шума. Дальше предстоял долгий путь до запретки. Ползком и перебежками им предстояло пересечь пространство двух соседних секторов, избегая освещенных мест и случайных лучей прожекторов. Затем их ждала запретка, где по слухам на одном из рядов по ночам пускают электрический ток.