И пели птицы...

Стивеном владела смертельная усталость. Ему хотелось спать, он проспал бы долгие двадцать дней, сохраняя полное молчание. Но когда вернулось сознание, сон его сделался неглубоким. Стивен нырял в него, выныривал и однажды, пробудившись, обнаружил, что его куда-то несут. Дождя, бившего по лицу, он не замечал. При каждом пробуждении боль усиливалась. Ему стало казаться, что время пошло вспять, возвращая его к тому мигу, когда он получил ранение. В конце концов время, наверное, остановится, и боль, вызванная куском металла, разорвавшего его плоть, будет терзать его вечно. Он жаждал сна, тратя последние силы на то, чтобы покинуть мир бодрствования и погрузиться во тьму.

У него началось заражение, он обливался потом; температура подскочила за несколько минут, его трясло так, что зубы отбивали дробь. Тело сводило судорогой, сердце билось в неистовом, все ускорявшемся ритме. Пот пропитал белье и заляпанную грязью форму.

Впрочем, к тому моменту, когда его доставили на перевязочный пункт, жар начал потихоньку спадать. Боль уже не рвала руку и шею. Ее сменил рев крови в ушах. Иногда он опускался до неясного гула, иногда поднимался до визга — в зависимости от того, с какой силой колотилось сердце. Вместе с этим шумом пришел бред. Стивен утратил всякое представление о том, где находится, и был уверен, что он в доме на французском бульваре, — бродит по нему, выкрикивая имя Изабель. Потом вдруг перенесся в английский коттедж, из него — в большой сиротский приют, оттуда — в забытое им место его рождения. И все это время он исступленно дергался и кричал.

Резкий приютский запах карболового мыла, следом — мела и пыли классных комнат. Он умрет нелюбимым — никогда, никем. Умрет одиноким и неоплаканным. И не сможет их простить — маму, Изабель, мужчину, который обещал стать ему отцом. В бреду он вопил.

— Кричит, маму зовет, — сказал один из санитаров, принесших Стивена в палатку.

— Обычное дело, — ответил военный врач, начиная сдирать повязку, наложенную Бирном почти тридцать часов назад.

Стивена положили рядом с палаткой: либо он дождется транспорта, который переправляет раненых на эвакуационный пункт, либо умрет — как повезет.

Там, под равнодушными небесами, дух Стивена отлетел от тела, от его изодранной плоти, зараженной, слабой, изувеченной. Дождь падал на его руки и ноги, но некая уцелевшая часть Стивена еще жила. Не разум, что-то иное, жаждавшее покоя на тихой тенистой дороге, до которой не доносятся звуки орудийной пальбы. Уходившие в глубокий мрак тропки открылись перед ним, как открывались они перед другими солдатами, разбросанными по линии изрытой земли не дальше чем ярдах в пятидесяти отсюда.

Жар, который сжигал его покинутое духом тело, достиг высшей точки, и Стивен, направлявшийся к гостеприимному забвению, услышал голос — не человеческий, но настойчивый и внятный. Это был голос покидаемой им жизни. Он звучал немного насмешливо. Вместо вожделенного покоя голос предлагал ему возможность возвращения. На этом, последнем участке пути Стивен еще мог повернуть назад, к своему телу и скотскому существованию, которое он вел посреди вывороченной почвы и разодранных тел; мог отважным усилием воли возвратиться к опасному, уродливому, необоримому существованию, каковое и есть — земная жизнь человека. Голос манил Стивена, взывая к его чувству стыда, к неутоленному любопытству: но если не внемлешь мне, то смертью умрешь.

6

Обстрел прекратился. Джек Файрбрейс и Артур Шоу сидели на стрелковой ступени, курили и пили чай. Они обсуждали слух о том, что их дивизию собираются перебросить на юг, где готовится наступление. Оба пребывали в задумчивом настроении — как-никак им удалось уцелеть и при обстреле, и в подземной стычке. Оба понимали: им есть с чем себя поздравить.

— Есть новости о твоем мальчишке, Джек? — спросил Шоу.

— Пока не поправился. Жду письма.

— Не унывай. И с нашим пареньком приключилась однажды похожая штука, но все обошлось. Больницы дома хорошие, сам знаешь.

Шоу сжал пальцами плечо Джека.

— А что с лейтенантом, которого ранило под землей?

— Не знаю. Его унесли по траншее, он уже бредил.

— Это ведь он тебя тогда чуть под трибунал не подвел, верно? Ну, так и поделом ему.

Во взгляде Джека проступила неуверенность.

— Под конец-то он повел себя как человек. Ничего мне не сделал.

— Только сна на всю ночь лишил.

Джек усмехнулся:

— Да таких ночей и без него хватало. Надо бы спросить у капитана Уира, что с ним.

— Так иди и спроси, — сказал Шоу. — Пока все тихо. Если сержант поинтересуется, куда ты подевался, я тебя прикрою. Иди, заодно проведаешь, что в окопах творится.

Джек на мгновение задумался.

— Должен сказать, интересует меня этот парень. Пожалуй, и вправду пойду, поищу его. Глядишь, еще и разживусь чем-нибудь по дороге.

— Вот правильно, — сказал Шоу. — И нам всем чего-нибудь притащи.

Джек допил остатки чая, вытащил из вещмешка пачку сигарет, сунул ее в нагрудный карман. И, подмигнув Шоу, направился по ходу сообщения, ведущему от передовой. После обстрела и в окопах, и здесь многое требовало восстановления. Джеку казалась странной быстрота, с которой окрестные поля и дороги утратили французскую сельскую самобытность, покрывшись пунктами выгрузки, полевыми складами, грудами припасов и всем тем, что военные называли «транспортом». Взрыхленная обстрелом земля на краткое время снова приобрела сходство с готовой к севу пашней, но ясно было, что это ненадолго.

Джек спросил у рядового, копавшего яму для отхожего места, где расположен перевязочный пункт.

— Не знаю, приятель. Вон в той стороне стоит какой-то медицинский шатер.

Солдат снова взялся за лопату. Джек отыскал санитара, ведавшего списком раненых, они вдвоем прошлись по именам.

— Рейсфорд. Да. Вот он. Его за стену отнесли.

— То есть он умер?

— На эвакуационный пункт его не повезли. Наверное, умер. Он к нам всего час назад поступил. Там их за стеной десятка два лежит.

«Помолюсь за него, — решил Джек, — по крайней мере исполню свой христианский долг».

Уже темнело. Джек пошел по колеистому проселку к низкой каменной стене, за которой начиналось распаханное поле. На нем были рядами расстелены драные, в темных пятнах одеяла. Лица лежавших на них людей белели в свете встававшей из-за рощицы луны. Некоторые тела уже раздулись, распарывая надетые на них мундиры, некоторые были без рук или без ног, и от всех веяло тленом.

Джек перевел взгляд на уходящие от сваленных трупов борозды пахотного поля, и глаза его изумленно расширились. Голый, если не считать одного сапога, покрытый грязью и засохшей кровью, Стивен ковылял к нему в полумраке. С губ его тихим шелестом сорвались трудноразличимые слова, что-то вроде: «Забери меня отсюда».

Оправившись от испуга, Джек перелез через стену и подошел к Стивену. Тот сделал еще один короткий шаг и упал Джеку на руки.

7

Вернувшись в свой деревенский приют, Майкл Уир сел за столик у окна и уставился на серую от дождя улочку с выстроившимися вдоль нее тополями. О Стивене он старался не думать. Уир знал, что его отвезли на эвакуационный пункт, однако о дальнейшем ему ничего известно не было. Он верил, что Стивен выживет, — в этом молодом человеке чувствовалась несокрушимая удачливость. Уир тяжело вздохнул: глупый, суеверный довод, вполне достойный пехотинца.

Он начал набрасывать список неотложных дел. Обычно это хозяйственное занятие доставляло ему удовольствие, позволяло отвлечься от ужасов артобстрела, занять голову практическими задачами.

Его беспокоил бруствер траншеи, в которой находился вход в шахту. Слишком часто возвращавшиеся из дозора бойцы, спеша соскользнуть вниз, прежде чем их зацепит луч немецкого прожектора, сдвигали мешки с песком, из которых он был сложен, лишая траншею защиты от вражеских снайперов, которые в светлое время дня не сводили с нее глаз. Конечно, мгновенную смерть от пули в голову можно было счесть относительно легкой, но то, что она оказывала на солдат деморализующее воздействие, не подлежало сомнению.